Модель. Зарубежные радиопьесы - Петер Хакс
Ф е л и к с. Ты все преувеличиваешь, Карин!.. А на самом деле все проще, просто мы двое, ты и я, Карин…
К а р и н (перебивая). Я бы очень хотела, Феликс, но я ни на что не способна больше… (Громко.) Я хочу, очень хочу сделать все, что могло бы спасти нас, что могло бы пойти нам на пользу, помочь… Но то, что я еще могу, — могла бы сделать для тебя любая другая женщина, любой другой человек! Хоть автомат! Робот!
Ф е л и к с. Но, Карин! Важно ведь, что это делаешь ты!
К а р и н. Я?! Я?! А что от меня осталось?.. Феликс, я хочу, но не могу больше. Как будто хочу что-то вспомнить и не удается.
Ф е л и к с. Мы попробуем вспомнить вместе.
К а р и н. Мы ничего уже не попробуем сделать вместе. Ты остался один.
Ф е л и к с. Я не один. Со мной ты!
К а р и н. Я так же мало с тобой, как что-то, что увядает, когда им не пользуются.
Ф е л и к с. Но ты нужна мне, Карин!
К а р и н (печально). Я могу быть тебе так же мало полезна, как орган, которым не пользовались, и он засох… умер.
Ф е л и к с (страстно). Нет!
К а р и н. Нет? Не умер? Потому что сердце еще бьется?.. Феликс! Сердце все еще бьется, но оно перестало что-либо чувствовать. (Пауза.) Где-то я читала, что через каждые семь лет все клетки человека заменяются. А выглядим мы все так же. У меня же такое чувство, что вместе со старыми клетками исчезла прежняя я. (Пауза.) Я этого долго не замечала. Даже не догадывалась, что так может быть. (Пауза.) Столько лет я все ждала своего часа и все надеялась, что еще не поздно. Надеялась до самого последнего времени — до этого разговора с тобой. Я все ждала — и не замечала, как ожидание изнашивает человека, сводит его на нет. (Пауза.) Поэтому, если б я ушла тогда, когда начала ждать, то теперь, когда я тебе опять нужна, я могла бы вернуться, — может быть, не в целости и невредимости, может быть, в ссадинах и шрамах, но внутренне живой. Я же осталась с тобой — и умерла, и мы оба с тобой этого не заметили. И вот только сегодня… только сейчас я заметила, что умерла. (Пауза.) Умерла и не заметила как! (Пауза.) (Сдержанно и деловито.) И ведь не тяжелые какие-нибудь годы меня уничтожили, нет, а вполне пристойные, хорошие. Настолько хорошие, что смена их даже не замечалась!
Ф е л и к с (с ужасом). Карин! Что же это, господи, разве я не заботился о тебе, Карин, разве я не делал все, что мог…
К а р и н (перебивая его). Ну конечно, заботился, покупал элегантные платья, брал с собой в интересные путешествия, позволяя мне проводить вечер с приятельницами за бриджем или играть, когда вздумается, на фортепьяно, уважал мои увлечения, удовлетворял мои желания и даже капризы… Нет, нет, Феликс, у меня было все, что делает жизнь уютной, не было только одного — сознания, что я тебе нужна. Ты дал мне все, кроме этого сознания. Именно в те годы, когда это было необходимо, — в хорошие годы. (Пауза.) А в тяжелые оно приходит само по себе; явный, видимый враг заставляет держаться теснее, объединяться, — хотя бы для того, чтобы одному стоять на страже, пока другой ворует уголь на железной дороге.
Ф е л и к с (с живостью). Да, так ведь и было — в первую послевоенную зиму!.. Значит, ты еще помнишь…
К а р и н. В хорошие же годы все можно было купить. Что бы ни понадобилось — деньги на стол или чековую книжку, и проблема решена. Только то, что походило на балующую судьбу, было на самом деле медленной смертью, что походило на роскошь — было нищетой. (Пауза.) И я ждала все это время, ждала, как изнемогающий от жажды, — одной частью души ждала смерти, а другой — избавительной влаги и все верила, что мне удастся вымолить ту каплю воды, которая меня спасет… Ты же погряз в своих делах и все не мог вырваться, ты сам заковал себя в цепи, которыми еще гордился… а от меня ты откупался то вечерним платьем, то двухнедельным курортом, то шампанским и розами к дню рождения… (Пауза.) О, как я была одинока!..
Ф е л и к с. А дети? Ведь у тебя были дети…
К а р и н. Дети? Да, дети… Но ведь это совсем другое, Феликс, этим не заменишь то… чего ты меня лишил. (Поспешно.) Знаю, знаю, многие женщины в детях находят утешение, когда брак их пуст. Я так не умею. У слепых, говорят, обостряется слух, но разве этим можно утешиться?.. Нет, Феликс! Счастье, которое мне выпало с детьми, не перевешивает несчастья с тобой. Той частью души, которой я повернута к тебе, я была одинока все эти годы. И я сто, тысячу раз пыталась выпросить у тебя эту спасительную каплю, расковать тебя, освободить от твоего рабства и заточения в себе самом. Сколько раз я стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу, и прислушивалась к шуму машин на улице, к шагам на лестнице и все думала, думала, подбирала и взвешивала каждое слово, которым хотела открыть тебе глаза — твои залепленные успехом глаза… (Оживляясь.) И вот наконец появлялся ты — с папкой под мышкой, с сорванным на ходу цветком… Ты звонишь, я бегу к двери, открываю, ты спрашиваешь, была ли почта, звонил ли кто… Я иду за тобой в комнату, беру у тебя шляпу, наливаю коньяк тебе и себе, говорю…
Голос Карин становится звонче, выразительнее, живее. Паузы даются так, что возникает ощущение диалога.
Твое здоровье, Феликс! Садись, что же ты стоишь!
Пауза.
Снова уходишь? Ну посиди хоть пятнадцать минут! И без того набегался сегодня! Мне прямо страшно за тебя!
Пауза.
Именно страшно! Страшно, что и ты пропадешь в этой мясорубке, в которой многие уже пропали.
Пауза.
С чего я взяла? Я же вижу, Феликс. Ты не человек уже, а придаток своей машины.
Пауза.
Конечно, я все понимаю, Феликс, ты должен знать свое дело, должен уметь делать его лучше других, должен зарабатывать для нас деньги… только мне кажется, ты мог бы делать все это… ну, с меньшей серьезностью, что ли.
Пауза.
Ну конечно, все это важно и серьезно, но не настолько же, Феликс, чтобы из-за этого жертвовать собой. (Поспешно.) Будешь еще коньяк? (Смеется.) Вот-вот, ты весь в этом вопросе: «Сколько времени?» Все у тебя продумано, распланировано,
