Модель. Зарубежные радиопьесы - Петер Хакс

Она сидит прямо надо мной. Комната надо мной. А вот стол, это такой прием, гладкий черный стол.

Наверное, если перестать двигаться, можно сделаться вещью, — очевидно, ты это имел в виду. А все оттого, что ты говорил без умолку, все не мог остановиться; вот тебе и пришлось сказать: не двигайся, представь себя вещью.

Конечно, ты прав. На свой лад, как всегда. Для тебя это только процесс. А после ты будешь беспокоиться, как я себя чувствую. Всему свое время. Ты никогда не собьешься. Это очень удобно, надо только усвоить, что существует одно лишь «сейчас», «сейчас» и все, «сейчас» — и ничего больше, без всякой связи и всегда только «сейчас», и уже никогда не собьешься.

Ну а сейчас? Что ты делаешь сейчас? Газету читаешь?

Лицо, которое прячется за газетой. «Но ведь ты же согласилась со мной, в этом не было ничего особенного…» Где оно — это особенное? Его нельзя ни отличить, ни запомнить, у него нет качества, его нельзя описать или определить точно — ни качество боли, ни качество наслаждения. Пойми, я имею в виду именно качество, точное, определенное, неповторимое качество. Ну попытайся, найди слова, подыщи точное определение, как это было: как водопад, или как стремнина, или как вспышка молнии? Точное определение качества — где оно? Где оно — то особенное, что заставляет тебя метаться и стонать и так прекрасно преображает твое лицо. В том-то и дело, что оно неуловимо, его нельзя ни удержать, ни запомнить.

Пауза.

А я думала, ты настоящий.

Пауза.

Ты мне сказал: не береги себя, ненавижу, когда берегут себя, и это замечательно, что ты так сказал, потому что я этого хотела, я очень хорошо знала, что хотела именно этого: чтобы все по-настоящему и без остатка. А для тебя, что это значило для тебя? Просто слова? Твоя обычная вступительная фраза, которую нельзя ни удержать, ни запомнить? А что, если сейчас встать, тихо открыть дверь. Там сейчас никого. Большое зеркало, пустая прихожая. Я бы неслышно прошла по коридору, до дверей — и все.

Я ни за что бы не смогла сюда вернуться, это ясно, ну а дальше-то что?

На несколько дней я бы взяла отпуск, это первое. Ну а потом, что бы я сделала потом? Может, съездила бы к сестре?

Пауза.

Поезд приходит вечером. Мы вместе укладываем детей спать, я для них тетя Хильда, я привожу подарки, я обязательно должна присесть на край кровати и рассказать сказку, «тебе вершки, мне корешки», а потом Ганс Эрих вернется с работы и Барбара вылетит к нему навстречу: «Хильда приехала». «Привет, моя прекрасная невестушка, — он так обычно меня встречает, — по такому поводу не худо бы слазить в погреб за бутылочкой. Красное, белое, мозельское или рейнское? А то у меня еще есть бутылочка превосходного тирольского, если оно тебе больше по вкусу».

Весь вечер они будут рассказывать о детях и покажут свои испанские диапозитивы. Они весной были в Испании, местечко называется Бенидорм, там еще скалы прямо в море, я на открытке видела, они мне послали. Да, они там были, на машине, они жили в мотеле, очень славно, только выйдешь — и сразу пляж. «Представляешь, в каком восторге были наши малютки? Рольфи, конечно, еще мал для таких поездок. Мы отдали его Лило, ну, сестре Ганса Эриха, у нее у самой двое малышей и дом большой. Нет, ты только глянь на эту пигалицу в соломенной шляпе. А вот Ганс Мартин вместе с Гансом Эрихом плавают на матрасе, настоящие морские львы. Ну что ты скажешь о своем крестнике?» И я, конечно, что-нибудь скажу, а они обязательно дополнят, и, пока Ганс Эрих наливает, я опять вынуждена буду что-нибудь сказать, но они и тут не отвяжутся и не перестанут душить меня своим шумным счастьем.

Нет, эти ничего не упустят, даже самой малости; они не забудут дружно, с двух сторон, мягко взять меня под руки и, нежно подталкивая, отвести в детскую: «Ты только посмотри, как они спят, какие они тихие, милые, прямо три ангелочка». Только не ослаблять натиск. Иначе они не умеют. Они не потерпят. Это невестка, это сестра. Для них это восторг, для них это наслаждение. Им и потом еще нужно будет это обсудить. «Что такое с твоей сестрой?» — начнет он, когда они уже будут в спальне. А она, сидя на кровати и стягивая чулок, ответит: «Сама не знаю, Ганс Эрих. Но это ужасно, правда? Кто-то, наверно, у нее есть, он ей все портит». А он, по порядку, сверху вниз расстегивая все пуговицы на рубашке, ответит: «Замуж ей надо, вот что, найти хорошего мужа, завести детей, как мы». И, наверное, так оно и есть, и я хочу именно этого, только этого! И хотя их тупое самодовольство мне ненавистно и они мне противны до глубины души, я себя чувствую обездоленной и никчемной и не отрываясь глазею на эту сцену, смотрю на это представление, которое они для меня устраивают, и хотя у меня дух перехватывает от их хамства, я до крови впиваюсь ногтями в ладони, лишь бы не закричать: хочу только этого!

Почему я не ухожу? Почему я тут? Они меня не держат, никто меня не держит, ведь никого нет. Но я должна вернуться к тебе, ты же ждешь в нашей комнате, и я знаю, что ты скажешь. Нет, я не знаю этого точно. Но это будет так же, как тогда, когда я сказала, что жду ребенка, а ты в ответ только глянул на меня: «Что за шутки». Зачем мы потом целых два месяца говорили? Чтобы ты смог наконец предложить мне элегантную формулу? «Нежелательное». Два месяца о нежелательном. Я не знаю, что ты скажешь, если я сейчас к тебе вернусь. Но я уверена, уж ты найдешь что-нибудь такое, обо что я буду биться, как об стенку. Что-нибудь вроде: «Я не позволю себя шантажировать».

Пусть они придут! Немедленно! Пусть они это вынут! И покажут тебе! Тебе и мне: этот маленький сгусток крови! Расковыряй меня, я ничего не почувствую, и я никогда уже ничего не почувствую рядом с тобой, вместе с тобой. У тебя будет механическая возлюбленная, полная свобода и механическая возлюбленная. Она-то уж ничего не