Модель. Зарубежные радиопьесы - Петер Хакс
Почему так? Почему я ищу в тебе это — и не могу найти. Это как болезнь, из которой уже не выкарабкаться. Бывают такие жуткие сны, когда снится, будто ты просыпаешься где-то в чужом доме, и за стеной слышишь голос, и не разобрать, что он говорит, но ты знаешь, что это что-то очень важное, что он снова и снова повторяет тебе решение, ответ, выход, — и нужно слушать, нужно во что бы то ни стало понять, пока он не умолк. Ну что, что же, что хочешь ты мне доказать? Ты просишь дать тебе время?
Если бы это было что-то настоящее, я бы смогла. Если бы я знала, что ты просишь просто повременить, я бы смогла сделать это и вернуться к тебе — невредимой. И никто бы не посмел бросить в меня камень. Это твои руки, и я хочу отдать это им, чтобы они наконец знали, что я тоже живой человек.
Пауза. Акустика меняется. Ее голос звучит теперь как бы в отдалении, она говорит чуть невнятно, как в полусне, отдельными фразами. Акустический образ времени теперь звучит чуждо и угрожающе.
Это только водяной знак в воздухе. Это ничто. Время, которое проходит, время, которое никому не нужно. Куст орешника за окном. Не шелохнется. Там, в листве, ничто не шелохнется. Там, в листве, комната с четырьмя стульями и черный стол. Кажется, я узнаю это место. Место, с которого мы так и не сдвинулись.
Какое лицо будет у того, кто ждет меня там, за дверью?
Акустический образ времени еще продолжает звучать несколько секунд. Потом фон меняется, снова музыка карусельной шарманки и вой сирены. Спустя некоторое время начинает говорить он.
О н. Опять эта карусель. (Закрывает окно. Тишина.) Не знаю, о чем она будет думать. Предотвратить это невозможно. Я стоял у окна и смотрел во двор. Очень точно все запомнилось: белье на веревках, мусорные ящики, а напротив, на четвертом этаже, кто-то оставил открытым окно в туалете. Чуть повыше на стене большое темное пятно. Я разглядывал его, казалось, уже целую вечность. Потом обернулся. Она лежала на кровати, легла, потому что у нее болела голова. Субботний вечер. Конторы закрыты. Магазины закрыты. Узники субботнего вечера.
Может, я успел подумать об этом. А может, нет. Она сама меня надоумила. Я подошел к ней, но она меня не так поняла, сказала: «Оставь, не надо», а у меня сперва и в мыслях ничего подобного не было. Или оттого, что вечер был такой мертвый и это было единственное, что пришло мне в голову. Но уже тогда я знал, что это ошибка, что это недоразумение, из которого потом не выпутаешься, раз — и влип, и вот уже руки, плечи, волосы… Субботний вечер, узники субботнего вечера. И уже нельзя было ей ничего объяснить, и вот она уже помогает мне, чтобы скорее, и теперь уже все безразлично, лишь бы скорее, скорее, скорее, как под откос.
Вой сирены, на сей раз сильно стилизованный, звучит все настойчивей.
И тут я услышал сирену.
Прямо за спиной, нарастающий, все заполняющий вой. Не может быть, что за дурацкая шутка, этот невыносимый вопль, эта шутка, эта воющая спираль и темная точка посередине. Надо встать. Встать и закрыть окно. Осторожно, двери закрываются. Спираль, которая воет, кружит, вгрызается, извивается вокруг черной точки. Теперь светится. Светится изнутри не переставая, прямо феерия, вот она начинается, и вот сейчас — длинный, грохочущий, сверкающий огнями поезд мчится из черной точки, которая стала огромным отверстием, и снова спираль, которая кружит, и гаснет, и белеет, остывая, и вот уже ничего не осталось, кроме этой бездыханной белизны.
Сирена умолкает. Пауза.
Твое лицо исчезло из того лица, что сейчас рядом со мной. Навсегда остаться рядом с этим опустошенным лицом. Как тяжело примириться с возвращением твоего лица, с возвращением этой комнаты, этого субботнего вечера. И ты это знаешь и пробуешь улыбнуться.
Ладно, вот уже и мы. Субботний вечер, узники субботнего вечера. Я курю сигарету, а ты кипятишь воду для кофе.
Ну давай, где там твое лицо. Будем жить дальше. После кофе пойдем в кино, или, может, хочешь, я выиграю для тебя на ярмарке бумажный цветок?
Вообще-то я бы Мог и поработать, сейчас как раз я очень даже не прочь немного Поработать. Диалектика как многовалентная логика, — только, рада бога, не задавай вопросов. А-а, ты улыбаешься. Примеряешь свое лицо. Тебе идет. Значит, в кино?
Казалось, в этот день она решила просадить все свои деньги. Сначала в кино. После — нет, пожалуйста, только не домой, пойдем куда-нибудь поужинаем. Форель. Ей захотелось форели. Совсем не так просто найти подходящий ресторан, если у человека навязчивая идея. Но в конце концов вот он, слава богу, нашли, тут была форель. Скромный такой храм для гурманов, красное дерево, ковры, маленькие настольные лампы, старомодно, дорого, пусто, почти никого. Официант, весьма распространенная помесь скрытого хамства и хорошего тона, неслышно возникает около нашего столика: «Господа уже выбрали?» И не успел я рта раскрыть, она говорит мне с улыбкой, словно ее только что осенило, словно это ее случайный каприз, которому она не в силах противостоять: «Знаешь, я, пожалуй, буду форель. А ты?» Нет, она просто рехнулась. Она видела себя на сцене, она была молодой избалованной дамой во время интимного ужина, она требовала, чтобы я ей подыграл. Пожалуйста, сколько угодно. «О, форель, какая превосходная идея, дорогая. Если ты не возражаешь, если ты не сочтешь меня слишком скучным, я с радостью к тебе присоединюсь».
Она сидела, словно ей дали пощечину.
Но почему бы ей не посмеяться? Ведь все эта было более чем нелепо, мы оба были нелепы, нелепа эта форель, и этот ресторан, и этот несколько шокированный кретин официант, и сирена, с которой все началось, тоже чудовищная нелепость. Почему бы ей не посмеяться? Получился бы прелестный вечер. Так нет же, ей обязательно нужно было сделать из этого что-то особенное, она и из меня все время хочет сделать что-то особенное, ей обязательно нужно что-то себе вообразить. Все эти представления, от которых она не в
