Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов
Ладогу Костя не запомнил. Зато Клавдия Ивановна хорошо помнила, как стоящую рядом с ней женщину что-то тихо тюкнуло по затылку, она шумно выдохнула и начала оседать, но падать было некуда – вся палуба крохотной баржи была занята людьми, цеплявшимися за ледяные тросы бортов. Женщина отпустила их и упала на мужчину рядом, залив его кровью и мозгами; он инстинктивно оттолкнул ее, и она с брызгами плюхнулась в воду.
Мама потом рассказывала Косте, что был шторм, осеннее озеро бушевало, и немецкая авиация, издалека обстреливая баржу, заставила-таки ее сойти с курса и высадить почти сто человек на глухом берегу, за несколько километров до поселка. Причала никакого не было, и последние метры на отмели люди шли по пояс в воде, спотыкаясь, падая, теряя вещи.
Потом было поле. Мокрые насквозь, они шли через непроходимое поле из глины и смерти, подстерегавшей где-то далеко в облаках, и ноги тонули в глине по самые лодыжки.
Не то в Новой Ладоге, не то в Карпино, когда все опять рассаживались по грузовикам, Клавдия Ивановна зашла в первый попавшийся дом; ее встретила, насупившись, старуха сорока лет, за спиной которой маячили испуганные детские лица.
– Умоляю, воды, горячей воды и таз.
Она протянула деньги, какую-то большую сумму, чуть ли не треть всего, что забрали с собой из города. Старуха, все так же хмурясь, взяла деньги, ушла вглубь избы. Через двадцать минут Костя опустился в желтоватую помятую лохань и ойкнул. После восьми часов непрерывного холода вода показалась кипятком.
– Вы бы сами тоже… переоделись бы…
Хозяйка стояла рядом и протягивала какую-то одежду.
Только тогда Клавдия Ивановна поняла, что и сама по-прежнему в мокром; она хотела было сначала отмахнуться, потом поняла: нет, нельзя. Случись что с ней, кто останется с Костей? И она начала раздеваться, не обращая внимания ни на чужую женщину, ни на мальчика-подростка, с любопытством глядевшего из-за печки, и напяливать на себя мужские шерстяные штаны, жилетку, халат. Только сейчас она почувствовала, как сильно замерзла. Клавдия Ивановна стиснула стучащие зубы и сказала себе: терпи. Надо терпеть.
И она вытерпела. А Костя все-таки заболел. И вместо одного-двух дней они застряли на две с половиной недели между жизнью и смертью. Она выхаживала его компрессами, отварами из сосновых иголок, остатками клюквы, кое-где еще встречавшейся в лесу. Да хозяйка на вторую неделю сжалилась и выдала матери большую ложку меда, но банку все равно спрятала. Эту ложку удалось растянуть на несколько дней. Сама Клавдия Ивановна в основном питалась мороженым картофелем, который удавалось приобретать у соседей.
Вполголоса говорили, что немцы наступают, что положение на фронте швах, что под Брянском погибла целая армия, что надо бежать дальше, дальше на восток. Клавдия Ивановна пожимала плечами. Она знала лишь одно: Костю сейчас везти никуда нельзя, а если он умрет, то лучше она останется здесь и встретит немцев с последними вилами.
(Семь лет спустя, уже в коммуналке на Карла Маркса, Бусовцев-старший сказал как-то ей: Завидую я тебе, Клава. – В чем завидуешь? – В том, что не была ты здесь в войну. Погоди, я не о голоде говорю – пережили, да и вам в эвакуации вряд ли сладко жилось… Каждая жизнь того, кто выжил здесь, оплачена чужой жизнью. И я не про тех, кто в буквальном смысле крал чужие карточки или, имея доступ к распределению, отрезал себе лишнее, или тех, кто снабжался так, что вообще ничего не знал о голоде… Вот я никого не обманул, чужого не взял и голодал вместе со всеми… все равно я съел чью-то жизнь, просто потому, что хлеба в городе было меньше, чем ртов. И я каждый день живу с этой мыслью, потому что не знаю, как мне теперь прожить остаток своей жизни, чтобы это было не зря. Я в сентябре сорок первого закупился консервами. Я сразу понял, что будет, пошел в универмаг и купил все, что можно было купить… в аптеке взял несколько бутылей рыбьего жира и порошок шиповника… я не один был… тогда скупали с прилавков все, что пока оставалось съедобного. А кто-то тогда не скупал, не догадался, считал паникерством. Потом: меня подкармливало ведомство. А у кого-то не было ведомства. А у кого-то вдруг и работы не стало, не то что ведомства, а нет работы – нет карточек, и нигде их не взять. Виноват ли я в этом? Виноват ли я в том, что мне в самые трудные недели было что растягивать – а у кого-то не было?)
В день, когда стало понятно, что Костя все-таки выживет, немцы взяли Тихвин. И снова была грунтовая дорога, какие-то люди, новые грузовики, новая тряска в кузове…
Мать сидела, глядя сухо и сосредоточенно в одну точку перед собой. По едва проходимым ухабам, выскользая из тянущихся к озеру с севера и с запада клещей, их вывозили по Ладожской дороге в Заборье: через эту деревню проходила Волховстроевская железка. Рельсы, мокрые от дождя, тянулись в туман. На восток.
И лишь на вокзале в Вологде мать разрыдалась. Это было, когда попутчики уговорили открыть ее чемодан соседки и посмотреть, нет ли там теплой одежды, пригодной ей самой или Косте. Все это время мать оберегала чужой чемодан едва ли не тщательнее, чем свой. В нем оказались мужские сапоги сорок пятого размера.
Стоянка была длинная, и кто-то предложил сбегать продать их. Мать не возражала. Человек вернулся. С деньгами и продуктами. Клавдия Ивановна протянула ему половину, но он не взял. Не взяли и остальные.
Открытая платформа дернулась, увозя их для сортировки дальше, на юг, а затем на Урал. Клавдия Ивановна плакала, думая, что вот – как же ей не свезло в этой жизни, не понимая еще, что и в ее жизни, и в жизни ее сына эти дни были главным везением, потому что ей удалось покинуть Ленинград осенью сорок первого, потому что за прошедшие после отъезда из города недели ее хлебная карточка таяла: триста, двести, сто пятьдесят. В тот день, когда они прибыли в Ярославль, установили сто двадцать пять грамм.
Всю дорогу перед глазами Клавдии Ивановны стояли и молча глядели на нее: арестованный и больше не появлявшийся муж, вот уже месяц ничего не писавший с передовой брат и все те, кто оставались в Ленинграде – мама; Дуська, Зойка, Галя, подружки со службы; дядя
