Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов
А Константин Константиныч лежал на кровати, закинув руки за голову, и глядел, как муха ползет по длинной минутной стрелке часов, и тоже думал. Он думал, что вот, выросло поколение без роду и племени, ездят учиться на гранты и думают, что гранты даются за просто так, что если наука интернациональна, то это значит, что и заниматься ей можно где угодно, лишь бы пятая точка в тепле была, и дальнейшее не важно.
И оба они были совершенно правы.
Когда Катя ушла, Вадим завалился на кровать, уставился в потолок и стал мрачнее тучи. Оставшись один, он моментально понял, что все пошло не так; все, что можно было сделать неверно, он сделал неверно. Впрочем, не в нем одном было дело: Катя смеялась над его шутками, была открыта и доброжелательна, и все же Вадим с убийственной ясностью понимал, что это только френдзона, причем понимал это еще до неожиданного и все испортившего прихода родителей.
Не понимал, почему, но чувствовал.
Глава первая
Ноги проваливались в глину по самые лодыжки, идти было почти невозможно. Юнкерсы уже два раза проходили над ними, но патронов жалели. Где-то далеко позади пылал город.
Поле было очищено от картофеля минимум дважды: сначала колхозниками, потом жителями близлежащих районов. От многочисленных перекопок почва превратилась в однородную вязкую жижу, напоминавшую плохо промешанное тесто.
И насколько хватало человеческого зрения, от края до края этой необъятной земли, погибельной в своей плоскости и открытости, тянулись люди. Такие же, как они – старики, женщины, дети.
Всю дорогу через поле – ужасную дорогу, где, даже упав в глину, нельзя было бы защититься от пуль, идущих на бреющем полете самолетов-штурмовиков, реши они атаковать, – мать тащила его почти на себе. Крепко зажав в своей руке маленькую Костину ладонь, выставив весь свой корпус вперед, как надрывающийся буксир тянула она его вперед: к лесу, к дороге.
В левой руке, не обращая внимания на ноющую боль, Клавдия Ивановна сжимала два чемодана, стянутые между собой веревкой. Один из них был чужой: соседка по коммуналке всю дорогу держала его поближе к себе, как великую ценность, но на Фарфоровской, на сборном пункте, где в толчее и неразберихе они больше часа ждали грузовиков, соседка, оставив чемодан, отошла.
К первой полуторке она не вернулась. Не появилась она ни ко второй, ни к третьей… Люди грузились в кузова и отбывали на восток, а мать, беспомощная и растерянная, как проклятая, стояла у этого чемодана, не в силах ни взять, ни оставить чужое имущество.
– Гражданка, – обратился к ней пожилой офицер с одной шпалой в петлице, – чего же вы ждете? Езжайте, ведь вечереет.
Мать посмотрела на офицера с надеждой и едва ли не с мольбой, но прежде чем она успела его о чем-то попросить, к нему подскочил совсем молоденький солдат.
– Трищ-интендант-трго-ранга, с компункта звонили: сегодня машин больше не будет.
Интендант кивнул и, махнув рукой в сторону Клавдии Ивановны, сказал:
– Помоги человеку с вещами…
Откуда-то взялась веревка, чемоданы связали друг с другом – солдат все приговаривал, что веревка прочная, выдержит, не беспокойтесь, мамаша, какой славный у вас сын, наверняка будущий генерал.
– Да ведь я даже не знаю, что там. Не мои вещи, вдруг ценное что, – пыталась Клавдия Ивановна объяснить интенданту, пока солдат колдовал с узлами.
Он посмотрел на нее очень усталым и грустным взглядом и ответил:
– Тем лучше. На большой земле сгодится.
После чего постучал по борту кузова, и машина тронулась.
…Клавдия Ивановна не хотела уезжать. Ей казалось немыслимым, что Ленинград может быть сдан. Единственная европейская столица, в которую ни разу не вступала нога вражеского солдата, место, где на четырех кладбищах лежат ее предки, – этот город не мог перестать существовать.
Так был упущен август. Конечно, в августе вряд ли бы удалось выехать; вывозили в основном детей и ценных специалистов, и все же он был упущен. Все лето Клавдия Ивановна исправно ходила на службу и не помышляла ни о какой эвакуации.
Но вот Костю – Костю-то в августе можно было отправить; дважды приходили из комиссии, ругались, грозились, но Клавдия Ивановна стояла твердо. В какой-то момент его пришлось даже спрятать, поскольку детей стали вывозить в обязательном порядке. Ей было совершенно ясно, что если она отдаст им сына, больше она его не увидит – он затеряется в бесконечных коридорах детских домов и дизентерийных палат.
Зато в сентябре, когда пал Шлиссельбург, настроения в городе переменились. Нормы хлеба уменьшились с шестисот граммов до четырехсот, а Костин паек, до того равнявшийся как раз четыремстам граммам – до трехсот. А спустя всего две недели снова сокращение: триста ей и двести пятьдесят ему.
И вот однажды в комнату зашла мама – ее, Клавдии Ивановны, мама – и села на чемодан. Чемодан стоял в комнате с середины лета: он был извлечен с верхотуры шкафа во время первой серьезной паники в городе, и, несмотря на то, что ужасно мешался, убирать его обратно было по-суеверному страшно.
– Завтра будут машины. Наших увозят.
Наших – это значило ее отдел.
– Костя поедет без места, на руках. Скажешь, что ты – это я. В документы вписали только фамилию. Какое счастье, что ты не меняла… Соломон Ефимыч прикроет. Я попросила.
Клавдия Ивановна пыталась протестовать, говорила что-то в духе, что без матери никуда не поедет, что если ее вывозят, то и Клавдию Ивановну с сыном возьмут, но мать устало, не повышая голоса, как осаживают надоевшего ребенка или котенка, бросила:
– Уймись, дура. Вещи собирай.
Остаток дня прошел молча, и уже на следующее утро, перед самым выходом, Клавдию Ивановну обдало холодком, она обернулась к матери и, переходя на крик, смешанный с плачем, проговорила:
– А карточки, мама, а как же карточки?
Мать махнула рукой.
– Уедешь – скажу, что отстала. Делов-то.
Так Клавдия Ивановна с Костей оказалась на сборном пункте, столкнулась с соседкой по коммуналке (она работала вместе с мамой и комнату получала одновременно, а теперь одновременно с ней должна была бы
