Пыль. История современного мира в триллионе пылинок - Джей Оуэнс
В середине XX века британские сообщества рабочего класса продолжали воспринимать отсутствие пыли как признак статусности и респектабельности. Женщины, жившие в домах с террасами, еженедельно (а некоторые и ежедневно) приводили в порядок крыльцо. Его натирали до блеска или полировали лаком. Улицу около дома подметали, чтобы убрать пыль и грязь (это важно в промышленных районах), а потом выливали на тротуар ведро мыльной воды. «Все это показывало вашу хозяйственность, – говорила 85-летняя Маргарет Холтон в интервью Lancashire Telegraph в 1997 году. – Уже по порогу было понятно, кто соблюдает чистоту, а кто нет»[359]. На форуме, посвященном жизни в Ноттингеме в 1950-е годы, другая женщина с ностальгией отмечает: «Тогда не только отмывали крыльцо, но и регулярно стирали сетчатые занавески в гостиной. Чистое крыльцо, но грязные занавески – не дело!»[360] Когда живешь в сплоченных сообществах на узеньких улочках, чужих взглядов не избежать, поэтому люди старались поддерживать первозданную чистоту, несмотря на непростые условия – и тем самым показывали, что себя уважают.
Поначалу я думала, что эта глава посвящена тому, что устранение пыли – крошечная, но неотъемлемая часть создания современности, где новое появляется благодаря победе над болезнями и грязью, а чистота – это доктрина контроля на микроскопическом уровне. Однако, как я уже писала, вместе с грязью продолжала возникать «белизна». И речь здесь не только о визуальном образе идеальной, гигиенически безупречной домашней обстановки, но и о цвете кожи архетипической домохозяйки в американском пригороде 1950-х годов. Эта домохозяйка жила там, откуда из-за редлайнинга (дискриминационной практики, при которой жителям определенных районов отказывают в тех или иных услугах) и расистских законов систематически выселяли чернокожие семьи. Что касается современного Лондона, то надо быть слепым, чтобы не увидеть, что большинство работников в сфере уборки домов и офисов – небелые люди, чаще всего латиноамериканцы и чернокожие. Таким образом, история чистоты XX века – это история не только возникновения гендерных и классовых различий, но и расового неравенства.
Наведение чистоты редко бывает просто практичным и функциональным, а также нейтральным процессом. Оно всегда отягощено дополнительным социальным смыслом и значимостью. Дело не только в том, что грязь морально оскверняет, а социальная стигма порождает представления о «грязноте». Справедливо и обратное.
Когда мы говорим о гигиене, складывается ощущение, будто бы все по-прежнему подсознательно верят, что «чистота – залог благочестия», из-за чего преимущества чистоты перетекают в представления о моральной честности и социальном статусе. Зацикленность на домашней гигиене в начале XX века сопровождалась движением за «социальную гигиену», которое тоже защищало общественное здоровье, но путем искоренения «венерических заболеваний», секс-бизнеса, употребления наркотиков и других подобных «пороков». Это четко отражено еще в первоначальном издании настольной книги бойскаутов 1911 года: «Скаут чист. Он сохраняет в чистоте тело и мысли, выступает за чистоту речи, чистоту спорта и чистоту привычек, путешествует с чистыми людьми»[361]. Борцы за социальную гигиену пошли еще дальше и перешли к открытой евгенике. Мэри Стоупс, защитница прав женщин и сторонница семейного планирования, выступала за стерилизацию «безнадежно прогнивших и расово больных». Язык заразы и расовой гигиены лежал в основе величайших преступлений в европейской истории. Сообщества рома и тревеллеров по сей день часто называют «грязными».
Может показаться, что мы сильно отдалились от моего пыльного стола, но, как пишет Мэри Дуглас, «размышление о грязи предполагает размышление об отношении порядка к беспорядку, бытия к небытию, формы к бесформенности, жизни к смерти»[362]. Якобы очевидная добродетель чистоты становится не такой уж очевидной, когда мы осознаем, насколько часто ее используют для разделения людей по категориям (добродетельный гражданин в противовес маргиналу, козлу отпущения, жалкому аутсайдеру). Женщин, в частности, дисциплинируют такими словами, как «потаскуха» и «лахудра», которые связывают сексуальную безнравственность с грязью и небрежностью. А под «хорошей женщиной» до сих пор повсеместно понимается аккуратная, «чистая» домохозяйка.
Не поймите меня неправильно: пылесосить нужно. Пожалуйста, не переставайте это делать. Пылевые клещи вызывают астму, а мебель по мере разрушения начинает выделять огнезащитные химические вещества, разрушающие эндокринную систему. Санитарные реформаторы XIX века и правда способствовали общественному здравоохранению. Проповедники «микробного евангелия» спасали жизни. Но сможем ли мы когда-нибудь отделить пыль от ее морального ужаса? Вопрос.
Соблазнительно относиться к пыли в духе японского подхода «ваби-саби», который учит мириться с неизбежностью несовершенства, разложения и времени. А учитывая, что пыль – везде и всегда, формирование философии жизни с ней может показаться единственной разумной линией поведения.
Географ Аластер Боннетт писал об отвращении Ле Корбюзье к пыли. Он, как и я, считает, что эта ненависть выходит за рамки функциональной заботы о гигиене. Боннетт размышляет, что Ле Корбюзье так яростно борется с пылью, поскольку она препятствует «полной визуальной и интеллектуальной доступности городской среды», обязательной, по мнению архитектора, в современном городе. Аластер, напротив, считает, что «[готовность] жить с пылью и признать, что она продолжит оседать, означает способность и желание жить с иррациональным, с историей» – то есть со всем тем, что Ле Корбюзье ненавидел и называл «непроницаемой для взгляда тьмой». Боннетт убежден, что сверкающие, первозданные поверхности утопичны, то есть для них в мире места нет[363]. Даже в чистых помещениях ISO-1 содержится десять частичек пыли. В жизни точно есть задачи получше этой тщетной борьбы.
И с этим согласна даже Мэри Дуглас. В заключительной главе «Чистоты и опасности» она призывает наконец задуматься о том, что «обычно разрушительная грязь иногда становится созидательной». Отношение к отходам состоит из двух этапов, пишет она. «Поначалу они кажутся явно неуместными и угрожающими порядку, а потому от них рьяно избавляются». Проблема в том, что у грязи на этом этапе все еще есть идентичность: «[Отходы] воспринимаются как нежелательные фрагменты того, от чего они произошли, будь то волосы, еда или упаковка». Их считают опасными, потому что они нарушают границы. Но со временем все меняется: «Любые вещи, которые воспринимались как грязь, обречены на долгий процесс измельчения, растворения и гниения. В конце
