Наши заповедники - Георгий Алексеевич Скребицкий

— Теперь толку не будет, надо ко двору подаваться, — проворчал Иван Галактионович.

Мы поплыли домой.

— Ну, как дела? — закричала, выбегая на берег, Наташа. — Я и корзину для рыбы принесла.

— Плохи дела, — ответил Иван Галактионович.

— Как плохи? — удивился я.

Мы начали выкладывать из лодки в корзину треску. Ее оказалось тридцать две штуки. Тридцать две крупные рыбы за какие-нибудь полтора — два часа ловли! И это называется плохо! Я живо представил себе нашу подмосковную речку, какую-нибудь Клязьму или Протву. Ведь если бы оттуда рыболовы-удильщики привезли такую добычу, их подвиг был бы записан в рыболовные летописи. А тут о таком улове просто — говорят: «плохи дела». И я с невольным уважением посмотрел на морской залив.

Ветер дул все сильнее. Масса воды потемнела, и где-то далеко от берега уже играли белые барашки.

— Вот вы наш залив ни во что считаете, — обратилась ко мне Наташа. — Не хотите, ли сейчас покататься на лодочке?… А это кто же наловил? — вдруг расхохоталась она.

Я обернулся к лодке в ту самую минуту, когда Иван Галактионович с деловым видом выкидывал в море моих бычков.

Мы пришли домой обедать.

Я никак не мог помириться с тем, что мой товарищ по рыбалке не одобрил наш замечательный улов.

— Иван Галактионович, а сколько же нужно наловить рыбы, чтобы ты был доволен? — спросил я.

— Полну лодку, — ответил он, уплетая кашу и весело улыбаясь. — Вот это было бы дело. А то что ж это за ловля — еле-еле одну корзину наловили! Да и вообще, разве здесь ловля? — Он пренебрежительно взглянул на корзину с треской. — Разве это рыба?

— А что же, по-твоему?

— Так, мелюзга, подсолнухи. — Иван Галактионович отодвинул пустую тарелку и вздохнул. — Вот, Лексеич, под Мурманском это треска, это ловля! Не то что здешняя.

— Что ж, там треска прямо без насадки, на голый крючок попадается? — засмеялся я.

— Именно на голый крючок, — совершенно серьезно ответил Иван Галактионович.

— То есть, как?

— А очень просто. На поддёв там ловят. Выедешь вот так же в море и ловишь на голую снасть, совсем без наживки. Снасть такая же, как здесь, только крючок побольше. Опустишь его в воду, а сам сидишь на боте и подергиваешь веревку, засекаешь рыбу. Как стая трески подошла, обязательно засечешь какую за бок, какую за живот, а то и за хвост. Засек — и тащи в лодку. А треска-то в полстола, не меньше, отборная, вся одна к одной. Как на стаю попал, за час полну лодку натаскаешь. Вот это ловля! А здесь что? Только одно времяпровождение.

Иван Галактионович с досадой махнул рукой, взял корзину и пошел на берег чистить рыбу.

Инстинкт материнства

Пойманная нами гага продолжала упорно сидеть на гнезде.

По утрам вода у нее в противне бывала расплескана, корм съеден. Значит, гага в наше отсутствие выходила из своего угла, кормилась и вновь возвращалась на гнездо. Но что же все это значит? Насиживает она яйца или просто прячется в угол, за ветки, и сидит там на гнезде только потому, что больше негде сесть? Признаюсь, я скорее допускал последнее. Как же это проверить?

И вот однажды все сразу объяснилось. Я вошел в сарай в то самое время, когда гага кормилась в противне.

Птица испугалась и бросилась прочь — не на гнездо, а в дальний угол. Я подошел к гнезду и остановился в радостном изумлении. Все яйца были закрыты пухом. Значит, гага бережно укрывала их, так же как она делает это на воле. Теперь я мог убедиться, что гага не случайно сидела в углу на гнезде, а насиживала в нем яйца.

«Как это чудесно! — подумал я. — Наверно, у нас выведутся свои гагачата, и не в шкафу с металлическими подогретыми трубочками, а прямо под настоящей, живой гагой».

Я поспешил к нашим сообщить о своем открытии. Коля бросил работу, и мы помчались с ним обратно к сарайчику, чтобы успеть посмотреть на гнездо, пока гага на него не села.

Подбежали и ахнули: дверь в сарайчик распахнута. Значит, впопыхах я оставил ее открытой. «Все пропало! Вог тебе и гагачата!»

Коля старался меня утешить:

— Ничего, не огорчайтесь, поймаем другую…

При этих словах он взглянул в угол, да так и не договорил: гага преспокойно сидела под ветками на своем гнезде. Она смотрела в раскрытую дверь, за которой виднелся освещенный солнцем морской простор, она видела его и не двигалась с места.

Мы осторожно отошли. Коля хотел запереть дверь на задвижку.

— А может, и запирать не стоит? — заметил я.

— А ну-ка улетит, — сказал Коля, — или кто-нибудь к ней заберется? Запереть-то надежнее.

Мы закрыли дверь и ушли.

— Удивительная вещь — материнство… — в раздумье проговорил Коля. — Вы знаете, какой раз был случай на Семи островах? Нашли мы тоже гагу на гнезде, да заметили ее, когда чуть йогой не наступили. А она и не летит. Посмотрели, не мертвая ли. Только дотронулись, она цап за палец! Шипит, клюв раскрывает, а сама ни с места. Может, больная, думаем, какая? Взяли ее в руки, осмотрели — ничего не заметно. Только отпустили, она бегом к гнезду и опять уселась. Вот ведь, и людей не боится!

И мне тоже вспомнился одни интересный случай. Как-то в начале лета пошел я в лес со своим Джеком. Вдруг мой пес стал возле куста на стойку. Я скомандовал: «Вперед!» Джек бросился в кусты, но оттуда никто не вылетел, а только послышался какой-то странный писк. «Что такое?» Я полез в кусты и вижу: стоит Джек возле кучки прошлогодних листьев и нюхает что-то, а вокруг него бегает, пищит и норовит укусить его за морду большой старый еж. Признаться, я глазам своим не поверил: первый раз в жизни видел, чтобы еж на собаку нападал да еще кричал при этом. Я заглянул в развороченные листья и сразу все понял: там копошились три крохотных новорожденных ежонка. Это мать-ежиха защищала своих детей…

Я оставил Колю и отправился бродить по берегу, думая о том, как разнообразно проявляется в природе забота о потомстве.

Вон белые чайки хлопочут на дальних отмелях. Там среди песка и гальки у них устроены гнезда, и в каждом гнезде положено по три пестрых яйца. Три — четыре недели подряд, и днем и ночью и в дождь и в ветер, эти птицы упорно сидят на гнездах, высиживая птенцов. А потом