Нефритовая лиса - Крис Велрайт

— Держи, — сказала Чжа, без всякой издёвки, как будто вручала ей чашу с водой. — Сегодня твоя очередь.

Горшок был тёплым и липким, его кромка покрыта тёмным налётом. Едкий запах мочи и чего-то ещё хуже резанул ноздри, как удар плетью. Ицин машинально отшатнулась. У неё перехватило дыхание, всё внутри сжалось от отвращения.

— Я не… — начала она, но не договорила.

Её вырвало.

Всё, что она съела этим утром, с горечью поднялось и выплеснулось прямо на пол рядом с горшком. Ицин закашлялась, задыхаясь, глаза моментально налились слезами. Она упёрлась руками в пол, пытаясь отдышаться, но запах не отпускал. Он лип к волосам, к коже, вползал в ноздри.

— Ну вот, — устало пробормотала Чжа. — Теперь ещё и это вытирать. Давай, начинай привыкать.

— Я не могу, — прохрипела Ицин. — Это… Это невозможно.

— Возможно, — отрезала Чжа. — Ты просто не хочешь. Надо учиться. Хоть дыши над ним, но учись.

Ицин отступила к стене, прижав платок к носу. Она заранее пропитала его лавандовым маслом, как советовала Лотос, но даже оно не спасало от этой тошнотворной волны, обволакивающей всё вокруг.

— Это… это невозможно… — Ицин отступала, пока не уперлась спиной в стену. Живот скрутило, в горле опять подступила тошнота.

— Это просто дерьмо, — сказала Чжа спокойно. — Ты живёшь на дне, девочка. На дне не пахнет розами.

Смех позади заставил Ицин вздрогнуть. Другие девушки, проходя мимо, поглядывали на неё с кривыми усмешками.

— Посмотрите-ка, госпожа всё ещё думает, что её носик не для этого создан, — сказала одна.

— Она думает, что выживет, если будет нюни разводить, — вторая усмехнулась. — Нет, серьёзно, я ставлю три дня. Потом хозяйка решит, что с неё хватит. И продаст ее на улицу.

Слёзы зажглись в глазах Ицин, но она заставила себя вытереть лицо рукавом, размазав по щеке пыль и пот. Щеки пылали от стыда и отвращения, но отступать было некуда. Она молча опустилась на колени, взяла горшок через тряпку, будто через завесу между ней и этой новой реальностью, и направилась во двор.

Воздух во дворе был тяжёлым, пропитанным сыростью, дымом и чем-то тухлым. Но даже он не мог заглушить зловоние, ударившее ей в лицо. Горшок был наполнен человеческими нечистотами, и Ицин казалось, будто она держит в руках саму человеческую низость, то, чего не знала и не замечала в прежней жизни.

— Быстрее, — негромко бросила Чжа, следуя за ней. — Лучше не нюхать. Просто иди.

Ицин шла, сдерживая спазмы, губы её дрожали. Каждый шаг был словно приговор. Она дошла до края слива у каменной канавы и, закрыв глаза, вывернула горшок. Всё булькнуло, плеснулось, осело на дне.

Но облегчения не наступило. Только новая волна тошноты. Ицин пошатнулась, едва не упав, но удержалась.

Чжа молча протянула ей длинную щетку с ручкой из бамбука. Щетина на конце была жёсткой, спутанной, с клочками пеньки — грубая, как сама жизнь.

— Теперь чисти.

Ицин взглянула на щётку, потом на горшок. Она не могла поверить, что это действительно происходит. Что она — та, кого наряжали в шелка, кто прогуливался по цветущему саду за родительским домом — теперь держит в руках щётку для мытья горшков.

Она закусила губу, опустилась ниже и опустила щётку внутрь. Хрипло выдохнула. Пошла скрести дно, сжимая зубы, чувствуя, как на висках выступают капли пота. Щетина скребла по стенкам с мерзким чавкающим звуком, брызги летели на камень, на края подола. Зловоние пронизывало одежду, волосы, саму кожу.

— Хорошо, — наконец сказала Чжа, — теперь иди и прополощи. И постарайся не забрызгать себя.

Ицин выпрямилась, тяжело дыша. Её шатало. Голова кружилась, в глазах стояли слёзы. Но она ничего не сказала. Только сжала губы. Это был, без сомнения, самый скверный день в её жизни.

Чжа не потешалась над Ицин, как другие служанки. Не смеялась, не шепталась за спиной, не унижала ради забавы. Она только ворчала — много и постоянно. И со временем это ворчание стало для Ицин чем-то успокаивающим. Оно было будто каменный порог у реки: грубый, неровный, но надёжный. Иногда Ицин даже ловила себя на мысли, что в ожидании очередного ворчливого замечания чувствует себя безопаснее, чем в молчании других.

— Ты что, опять всё перепутала? — глухо бросала Чжа, косо поглядывая, как Ицин переворачивает простыни на просушку не той стороной. — У тебя глаза есть или вместо них цветы из головы торчат?

Эти слова звучали будто от старой бабушки, которой дали на воспитание внука. Ицин отвечала ей так же — с наигранным фырканьем или колким замечанием, за которыми пряталась облегчённая улыбка.

— Я всё сделала правильно. Просто ты слишком старомодная, если сушить всегда только одной стороной, то разница в цвете будет слишком видна. Так только бабки делают, у которых со зрением проблема. — Огрызалась она, стирая с лица пот.

— Старомодная? Лучше быть старомодной, чем дурой с мягкими руками, — бурчала Чжа, скрестив руки. — Посмотри, как ты выжимаешь! Как бабочка пыльцу собирает.

Эти пикировки сближали их. Даже когда они перебрасывались злыми шутками, в этом чувствовалось тепло. Ицин не знала, как это случилось — ещё совсем недавно она не могла смотреть на Чжа без злости, а теперь ловила себя на том, что ждёт её замечаний.

Но она всё ещё не могла свыкнуться со своей ролью. В глубине души жила вера: рано или поздно она выберется. Вернётся домой. Вернёт своё имя. И эта вера болезненно сталкивалась с тем, как Чжа, казалось, уже давно смирилась.

— Разве ты не хочешь отсюда выбраться? — спросила Ицин как-то вечером, когда они сидели за кухонной лестницей.

— Куда? — усмехнулась Чжа, поигрывая в пальцах косточкой от тыквенного семечка. — На улицу, что ли? И ради чего?

— Ты можешь найти другую работу, — настаивала Ицин. — Пусть за гроши, но на свободе.

— Ха, — хмыкнула Чжа. — Ты говоришь, как будто там, за забором, кто-то ждёт меня с распростертыми объятиями. Кто я? Уличная девка, неграмотная, без семьи. Зачем я кому-то? Я лучше тут тряпкой размахивать буду, чем на улице ноги истирать, пока какой-нибудь проходимец не купит меня с потрохами.

Она замолкла,