Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов
Но есть тихая лесная весна, весна на глухих лесных озерах, где медленно тоньшает лед, едва прозвенит тоненький голосок ручья, медленно тает, незаметно уходя в чащобы, снежный покров, и лес молчит, не дрогнет веткой, не сорвется, яро залопотав под напором ветра еще лишенный листвы осинник, и березы незримо одеваются зеленым пухом, как дымкою, медленно расправляя клейкие завязи листочков, – такая весна пришла в Троицкую обитель. Обитель с одним-единственным иноком, который по весне и сам стал напоминать отощавшего зимнего волка с подведенным животом и означившимися ребрами, с вытянутою мордой, взъерошенной шерстью и голодным блеском в глазах. У Сергия запали щеки и резко означилась вся мускулатура спины, предплечий и рук, не прикрытая даже и каплею подкожного жира. Уже много дней он жил вовсе без хлеба, собирая подснежную клюкву (своя давно кончилась) и кое-какие съедобные травы, но ни распорядка молитвенных бдений, ни хозяйственных работ в лесу и дома не прекращал, даже более: к вечной заготовке дров, собиранию сухостоя, изготовлению многоразличных поделок из дерева для хижины и церкви прибавился огород, который был необходим уже для того, чтобы снять с Петра хоть часть бремени по прокорму брата-отшельника.
С деревом Сергий любил работать всю жизнь. Так, он вырезал два высоких свечника, устроил ризницу, подготовил кивоты для будущих икон, устроил по-годному жертвенник для проскомидии, хотя до сих пор все нужное для литургии хотьковские иноки приносили с собой. Сергий вообще любовно украшал и доделывал свой храм, как бы приуготовляя его к тому времени, когда в скиту появится свой священник и службы начнут совершаться каждый день. Впрочем, он не думал о том, что будет. Ему попросту любо было, душа велела возиться с церковью, вырезать кружевные подзоры, ладить причелины, узорить столбы, и чувство это было родственно чувству всякого творца, доводящего до мыслимого совершенства творение свое и даже медлящего отдать его в чужие руки.
Портретной живописи в ту пору не существовало на Руси, икона ежели и портрет, то только духовный, и мы не можем точно сказать, как выглядел Сергий Радонежский. Предположительно незадолго до смерти преподобного его племянник Федор, бывший иконописцем, нарисовал изображение, «парсуну» своего дяди. Возможно, именно этот рисунок, не дошедший до нас, явился основою шитого изображения Сергия на пелене, наиболее сходного, как мнится, с оригиналом. Есть и икона, изображающая Сергия, написанная в близкое к его жизни время, возможно, кем-то, кто видал Сергия при его жизни. Там и там у Сергия близко посаженные глаза, но именно на пелене в лице его есть нечто лесное, сторожкое: худоба щек, потаенная, словно спрятанная улыбка, густая шапка волос, видимо не поредевших и в старости… По-видимому, этот свой «лесной» вид Сергий начал приобретать именно в годы искуса, в годы одинокого подвижничества своего. Вглядываясь раз за разом в это изображение, начинаешь понимать, что этот «на рыжую лису похожий», как сказала одна исследовательница, праведник мог быть и чрезвычайно строг, но мог и очень по-доброму улыбаться, сохраняя все тот же отстраненный «потусторонний» взгляд человека, «перешедшего грань» и взирающего на современников «оттуда». Конечно, образ этот сложился далеко не сразу, с годами зрелости, но основа его проявилась в светлом, по-деревенски чистом лице прежнего отрока Варфоломея именно теперь или, быть может, еще спустя несколько лет, к тому часу, когда братия монастыря единогласно избрала его игуменом Троицкой обители.
Как только согнало снега и редкие проталины слились наконец в бурый лесной покров, сквозь который уже пробивались острые иголки новых трав, явился Петр с новым запасом муки и всяческой снеди. С облегчением обнаружив, что брат все-таки жив и не умер с голоду, Петруха выложил радонежские и московские новости, передал приветы ото всех, от Онисима в особицу: «Мыслит к тебе!» – присовокупил, озирая Сергиево скудное жило. Посетовал, что не хватает рабочих рук, дабы обиходить пашню. Сергий потаенно улыбнулся словам брата, посетовавшего в душе на отсутствие в хозяйстве его и Стефановой помочи.
– Дети растут! – высказал Петр, понурясь.
Братние заботы были понятны, близки, но как-то не трогали уже. В ответ Сергий попросил привезти или передать через игумена Митрофана семян капусты, репы, укропа, моркови и луку для огорода.
– Тебе легче станет меня кормить! – примолвил, и Петр слегка покраснел, уличенный в тайной скупости.
Разработанная земля, еще не истощенная к тому же, была богатством сама по себе, и Петр мог при желании сдать часть пашни кому ни то исполу и все равно остаться в барышах. Но как это все было бесконечно далеко теперь! Он тепло, но и легко простился с братом, чуя, однако, что Петр стал ему нынче много дальше даже Стефана.
Погружаясь в хозяйство, брат простел и грубел. Уже ничего от боярского сына не оставалось в нем – мужик мужиком! Меж тем как именно он, по земле и по роду, больше всех их троих имел прав на свое прежнее боярское звание.
Сергий стоял, глядючи, как брат с лошадью скрывается в лесу, и старался разобраться в себе самом: что это в нем? Сухость ли от постоянной усталости и голода или уже проявляющееся жданное чувство бесстрастия к земному? Но не лишил ли он себя тем самым любви к ближнему своему? И захотелось на миг догнать Петруху, растормошить, расцеловать, приволочь обратно, посидеть с ним за столом, как сидели некогда в терему отцовом, и понимал, что это невозможно теперь! Лодья уже отчалила от берега, еще не пристав к другому, и мудрое одиночество, возможно, его удел на всю остатнюю жизнь.
Привезенный братом запас позволил ему спокойнее жить и даже слегка поправиться, хотя едою себя Сергий не баловал, как и прежде. Но зато вновь он мог время от времени баловать куском хлеба своего мохнатого друга.
Вместе с тем с наступлением тепла (и с наступлением большей сытости!) у него вновь начались видения, снова начали его беспокоить местные обитатели, а однажды, когда он проснулся и хотел встать, он увидел, содрогнувшись от ужаса и отвращения, что
