Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Добывай лакомство в поте лица!
Покойный батюшка Никифор позволил занять полоску в огородце.
И Ласька льняное семечко от семечка на вершок уложил в бороздки.
Урожай созрел. Ласька между камнями нажамкал масла и принялся отводить душу.
Пров опять вмешался.
– Чем утробу набивать, лучше ты, парень, семена обмолоти да сбереги до следующей весны. Вдесятеро получишь. И на масло хватит, и на рубаху.
– Как это на рубаху?
– Да не век же тебе в рогожной ходить!
Пров достал из котомки шлифовальную кудель и отделил нить.
– Смотри, Геласий, вот он лён – тоньше ресницы, а попробуй порви – не сразу даётся.
Мазнул пальцем по языку, ссучил несколько волосинок.
– А ну-ка, дёрни.
Нить до крови прорезала кожу на пальце Геласьки.
– Насеешь льну. Мамка тебе сорочку сошьёт. А я её цветами распишу.
И после этого Ласька зёрнышка в рот не положил.
В следующую весну он уже целую полосу у отца выпросил в поле. И не из туеса сеял, – из зобёнки.
И так за годом год.
Захватило парня льном.
У мужика на льне нрав заточился.
Сеял на подсеках. На палях. С отдыхом земли под рожь и под залежь. С обменом семян на ярмарке в Важском городке.
Перед смертью Пров успел ещё научить Лаську доводке льняной соломы до состояния кудели. А уж прясть-то бабам было всё равно что: шерсть или этот распушенный лён.
То есть не на каменную душу пало зерно.
Устремил учитель на терпение и выгоду, и парень не свернул.
К зрелости своей, к 1525 году, после смерти отца, всю наследственную землю засевал льном.
Сам лён трепал, вычёсывал. Складывал в засек.
И всю зиму ткал.
Теперь уже нитяной стан лежал перед ним, а не торчком стоял, как у матери. Полотно собиралось у него в локоть шириной, а не в четверть, как у неё.
И набивка действовала от удара ногой по доске.
Кудели накопилось полный сарай. Скоро она пошла на сторону.
Брали соседские бабы. Возвращали клубками пряжи.
И такой, примерно, происходил у них при этом разговор:
– Вот тебе, Геласий Никифорович, двенадцать клубков.
– За мной, Катерина, значит локоть крашеного. Каким цветом желаешь?
– Ты мне дай еще кудели, Геласий Никифорович. Чтобы четыре локтя вышло. А цвет желаю – синь-небо!
Тут надо сказать, на поневу-то (на четыре локтя крашеного полотна) и не нужно бы бабе прясть сорок восемь клубков. Достаточно половины.
Но должно же достойно оплачиваться таинство ткача и красильщика! Не монетой, так продуктом. То есть пряжей. И никаких тёмных подозрений, завистливых соображений при этом не возникало. Ещё и с подношеньицем кланялись Геласию за постав, от чистого сердца… Ну, а коли у какой-то бабы с прялкой не ладилось, а сарафан крашеный был невтерпёж, тогда приходила она в Успенье лён теребить, невелика наука.
В таком случае за цветастый аршин поставить она должна была пять суслонов. А в неуродистый год все десять.
И шли.
Замечали на льнище за тереблением Еньку-Енех – матушку Геласия, спускались к ней под руку снохи братьев Ивана и Анания.
Ещё из Сулгара угорки набегали…
10
«… И стяжал он богатства от трудов своих на земле, и стал торговать на прибыль и пользу себе…» – эти слова в Завете словно с Геласия были списаны, когда он в зимнюю ночь запрягал коня в широкие пошевни.
Настраивался на одоление, бодрился.
Хлопал рукавицами, отпугивая мрак.
Туже затягивал кушак на кожухе.
Рёхал на пробив пути…
В избе за слюдяным оконцем дрожал огонёк лучины.
Матушка Енька-Енех в суконном опашне горюнилась на крыльце. Фыркал конёк, откормленный в дальнюю дорогу.
Избаловался якутёнок – теперь только сено ему подавай. Ну, так ведь и не в табуне бродить, одно своё брюхо таскать – тогда не сдох бы и на подснежной травке.
Нынче у коня тяжкий упряг. В кожаных мешках два десятка поставов крашенины.
Да воз сена на подсанках.
Полпуда в сутки подай возница «горючки» тягловой скотине, а сам весь путь позади бреди.
С устатку разве что рукой о копыл обопрёшься…
До Важского городка три дня пути по застывшим ухабам, по вихлявой дороге чуть шире тропы.
Ночевать в лесу у костра.
Для обороны – топор.
И мороз, мороз…
11
Рвался мужик на простор жизни из тёплой избы, от сытного стола, от доброй матушки. Мало ему было охотничьих шатаний, возки дров из леса. Шумела в голове кровь, тоскло тело, пела душа о дальней дороге.
Избыток силы выталкивал на просторы. Но главное – избыток холста: наткалось у них с матерью столько, что хватило бы обоих втолстую окуклить.
Само ремесло трубило в трубу – на торги!
И конь после недельного застоя тоже охотно влёг в хомут всей своей тушей и дробным напористым ходом поволок сани всё дальше и дальше от тёплого стойла.
Кто преградит путь мужику? Чьё слово отвратит его от работных и торговых трудов? От стремления жить сытно, тепло и баско?
Может ли такое быть, чтобы угнездилась где-то в разуме людском противная мысль?
Против человека холод, мрак, болезнь, удар молнии, засуха, о чём и предупреждал его Господь при изгнании из Эдема.
Враждебна человеку тяжесть труда, пот на лице при обретении собственности. И об этом тоже ему было заранее извещено.
Но может ли быть, чтобы только по причине тягот в накоплении, она, эта самая собственность, оказалась не в природе человека? Ею, собственностью, наделён человек был уже и в Раю! Весь сад Эдемский находился в его управлении. И там, на небесах, призван был человек возделывать сад и, если не приумножать, то сохранять. И там листок смоковницы, первый лоскут собственной одежды, имел он в собственности…
Даже у жестоковыйных Каина и Авеля в собственности водились снопы пшеницы и стада овец.
И ни слова осуждения никогда, нигде в древних письменах не говорилось.
Вы спросите: но не за то ли они и поплатились?
Нет, не их богатство стало причиной кровавого раздора, не ревность в трудах земных, а ревность к Создателю.
Наоборот, сказано было Господом: богатство – Божий дар. Наслаждайтесь сами и наследством одаривайте ближних своих…
Геласий – наполовину угорец, язычник, ещё во многом, в 1500-х годах, был человеком ветхозаветным. Вряд ли он сомневался в праведности своих трудов.
Скорее всего, и помыслить не мог о греховности обогащения.
С незамутнённой душой, может, и с музыкой в сердце одолевал первые вёрсты
