Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода
— Погорел. Танкер это, астраханский, — объяснил пожилой матрос. — В июле еще. Тогда караванами не ходили.
— Разбомбили? — Раиса поспешно сглотнула подкативший к горлу ледяной ком.
— На мину напоролся. Тут их много. Хорошо бы, чтобы вчерашняя «рама» нам подарок не оставила. После нее всегда минеры их прилетают.
Чем ближе подходила «Абхазия» к Сталинграду, тем больше встречалось по берегам разбитых и сгоревших судов. Убранные с фарватера, недвижные, выгоревшие до черного остова или торчащие из воды у берега, они как верстовые столбы, отмечали ее маршрут.
Вечером следующего дня у правого берега заметила Раиса следы огромного пожара. От камыша осталась одна лишь обугленная щетина, за ней чернели мертвые стволы старых ив, лишь кое-где на вершинах колыхались еще живые ветки, показывая как страшен был огонь.
— Что здесь так горело? Как низовой пожар.
— Бензин. Выше по течению танкер попал под бомбежку, — ответила выбравшаяся следом за ней на воздух Нина Федоровна, — кто видел, рассказывали, двадцать километров по Волге огонь тек. Будто сама вода горела. Сейчас с нами в караване идет танкер, но он ниже. Старается близко не подходить.
Это последнее замечание должно было как-то успокоить, хотя перед глазами вновь встала пылающая баржа за кормой «Абхазии». Какое-то время обе молчали. Раиса вслушивалась в плеск воды под огромными колесами. На воздухе она определенно чувствовала себя увереннее, чем внутри.
Когда совсем сгустились сумерки, пароход вдруг дал гудок, один, но долгий и протяжный. Его звук повис над водой, запутался в камышах и медленно уплыл куда-то вниз по течению. На сигнал тревоги это было не похоже. Раиса вгляделась вперед, не движется ли кто им навстречу. Но вдали, еле видный в темноте, маячил только силуэт тральщика.
— Здесь пароход их затонул, — Нина Федоровна указала в сторону правого берега, где что-то смутно белело среди камышей, — Видите, во-о-он там, труба торчит из воды. Сухогруз был, «Софья Перовская». Половина экипажа на «Абхазии» с нее, и капитан тоже. На мину наткнулись в июле. Лисицын как положено последний сошел, когда уже рубка под воду уходила.
— Лисицын, это капитан?
— Капитан. Константин Михайлович. Стальной человек, — сказала она с какой-то тихой гордостью, — Не горит и не тонет. Пока он за штурвалом, ни одна бомба в нас не попадет.
— Такие налеты часто бывают? — спросила Раиса осторожно. Не хотелось, чтобы подумали, что она испугалась.
— Такие? Нет. Тут всего-то шестерка. Обычно хуже. Пока удавалось под зенитки отойти. А вы молодец. Не испугались. Случалось на море попадать под бомбежку?
— Да. Только до нас пикировщики не дотянулись, им бензина не хватало до нас добраться, — вспомнила Раиса, что говорил тогда летчик на «Ташкенте». Ей не хотелось рассказывать подробно, но Нина Федоровна слово за слово каким-то образом узнала что хотела, и про рейс «на одной морской чести» и даже про стихи.
— Никогда не смогла бы работать в море, — призналась она, передернув плечами, — Все-таки тут берег всегда недалеко, в случае чего доплыть можно. Хотя на Волге летом горели много. Мы живы до сих пор, просто потому что «Абхазия» — счастливая, и с капитаном ей повезло. С начальником госпиталя тоже. Между прочим, он со своей фамилией не зря так на Пушкина кивает. Вас-то Дубровский украл.
— Как это?
— Да очень просто. Он не имел права в Астрахани набирать личный состав, это вообще подчинение другого фронта. За такую самодеятельность кому другому давно нагорело бы. Но только не Дубровскому! Характер. Люблю отчаянных мужчин! — она улыбнулась, показав ровные, но мелкие как у мыши зубы, и глаза ее в полутьме блеснули ярко и лукаво.
Раиса поймала себя на том, пробует сравнить Нину Федоровну с Колесник, поначалу думалось, и впрямь похожи. Но нет. Наталья Максимовна была по характеру подлинно персидская княжна, с ярким южным темпераментом, но прямая и где надо — необычайно строгая. Нина Федоровна другая, она хлопотливая до суеты, говорливая и кокетливая. Ей, без сомнения, очень нравится Дубровский, и заметно, что она с трудом удерживается, чтобы сходу не поделиться этим с Раисой, которую даже толком не знает. То ли просто хочется хоть с кем-то поговорить о предмете своих симпатий, то ли обозначает занятые позиции. Но ей надо отдать должное: бомбежек не боится, с людьми сходится легко.
Раиса предпочла перевести разговор все-таки на медицину, пока не дошло до расспросов о семье. Оказалось, что Нина Федоровна не хирург, а участковый терапевт. Но, как ей сказали еще в сорок первом, терапевтов у нас нынче больше уставной нормы, а хирургов — мало. Вот и пришлось вспоминать хотя бы самые основы. Она вспомнила и даже сама проводит ПХО, но отчаянно боится чего-нибудь напутать. Особенно, если работает с доктором Гуревичем, самым старшим в команде. Это же, как она выразилась «без пяти минут профессор», человек суровый и очень сложный.
— У них с Дубровским вообще перекрестная субординация получается!
— Это как же?
— Очень просто. Владимир Евгеньевич его на одну шпалу старше, а Гуревич его — на десять лет практики. Поэтому по службе он Дубровскому подчиняется, а на операциях — наоборот.
— А капитан Лисицын, он первого ранга или второго?
— Никакого. Это же пассажирский флот, тут весь экипаж гражданский. Самое высокое звание — капитан. Выше только господь бог и Ставка ВГК.
* * *
Перед последним переходом, ближе к вечеру, когда раздуло чуть жару над очередным безымянным ериком, Дубровский объявил общий сбор персонала. Почему-то это называлось гражданским, для Раисы давно позабывшимся словом «планерка». Совсем как в мирное время в районной больнице, если не думать о бомбежке и минах.
Полукруглое помещение с пятью окнами в кормовой части «Абхазии», где собрался весь старший состав и большая часть среднего — фельдшера и сестры, с мирного времени звалось музыкальным салоном, никто не удосужился перекрестить его хотя бы в ординаторскую. На расписном потолке вокруг грозди ламп с кое-где уцелевшими молочно-белыми плафонами, водили хоровод греческие богини в веночках на кудрявых головах. Ничего, кроме веночков, на богинях не наблюдалось.
— Так,
