Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

— Каналья, — прохрипел сквозь растрескавшиеся губы Гридин, — достань куклу из мешка, на самом дне лежит.

Вскоре Федор принес Гридину куклу, ту самую, которую он покупал когда-то у мальчишки по дороге из столицы в Борисов. Когда он взял ее в руки, издалека послышалось:

Ой, пьяна я тай валю-уся,

Иду до дому тай бою-уся,

Бо лихого мужа ма-аю,

Буде бита, добре зна-аю.

……………………

Гридин слушал песню, и лицо его светлело. Глаза улыбались. Он приподнял голову, но встать с постели не смог. Голова тяжело упала на подушку. Пальцы разжались, и кукла покатилась на пол. Федор перекрестился, затем поднес зеркальце к губам Гридина. Дыхание Георгия Ивановича остановилось, и Федор прикрыл ему веки…

По городку двигались войска.

Послесловие

Книга Саула Гинзбурга попала в мои руки совершенно случайно. В генеральном каталоге тогдашней Ленинской библиотеки я искал другую книгу, и вдруг — «Евреи в Отечественной войне 1812 года». Сначала листая, а потом вчитываясь в ее страницы, я испытывал странное чувство, что все это я когда-то знал, забыл и вот теперь вспоминаю. Особенно эпизод с тремя повешенными евреями, хотя в книге не было почти никаких подробностей, кроме фамилий. Гумнер, так тот вообще упоминался только в сноске. Проходили годы, но этот эпизод не только не забылся, но как-то сам по себе стал обрастать живыми подробностями, и в какой-то момент я почувствовал потребность рассказать о нем. Там же, в Ленинке, одну за другой я стал читать книги о переправе Наполеона через Березину. Вскоре понял, что если я и на самом деле когда-либо соберусь рассказать об этом эпизоде, а именно «эпизодом Отечественной войны 1812 года» назвал случившееся с тремя повешенными евреями прекрасный российский военный историк К. А. Военский, то мне обязательно следует поехать в Борисов. Что я и сделал летом 1993 года.

В Борисов мы отправились с сыном Алексеем на машине. На всякий случай, поскольку ехали в независимое государство, я запасся письмом из «Литературной газеты» за подписью И. Золотусского к борисовским властям, чтобы, при надобности, мне разрешили работать в городском архиве.

Едва оказавшись в борисовской гостинице, я взял у администратора телефонную книгу и внимательно стал ее листать. Я надеялся, что в Борисове все еще живут потомки Энгельгардта, Бенинсона и Гумнера и подробности той давней истории сохранились в их памяти. Однако, увы, несмотря на присутствие в книге множества еврейских фамилий, ни одной из тех, что я искал, в ней не было.

Когда-то Борисов был еврейским местечком, первых поселенцев которого привез на свои земли князь Радзивилл, чтобы они обшивали и обували его, чинили крыши, мастерили бочки и крестьянский инструмент, привозили заморские продукты и разную роскошь из Вильны, были управляющими и музыкантами, ювелирами и врачами. В течение многих веков еврейская жизнь в Борисове протекала удивительно спокойно. С одной стороны, в большом отдалении, была Варшава, с другой — Смоленск, рядом с которым проходила российско-польская граница. Во времена Ивана Грозного русские захватили Полоцк и по приказу царя велели евреям оставить свою веру и принять христианскую. Когда те отказались, всех мужчин утопили в проруби. Борисов был рядом, но Бог миловал его. Точно так же обошли его стороной и кровавые времена гайдамаков. После наполеоновского похода город был разрушен, многие его жители погибли под развалинами собственных домов. Ровно через сто лет по всей Белоруссии прокатились погромы. Двадцатый век еще только приоткрывал свое ужасное лицо. Во время последней войны борисовские евреи впервые оставили свой город и ушли на восток. Те несколько тысяч, которые не успели уйти, были расстреляны немцами и похоронены за городом, в овраге, возле той самой дороги, по которой когда-то уходил из Борисова к Студенке генерал Партуно. Я звонил наугад в еврейские дома, часто оказывалось, что их прежние хозяева снова уехали из Борисова, на этот раз навсегда, и спрашивал, не знают ли они человека, который глубже других хранит в своей памяти еврейскую историю города Борисова. Очень скоро оказалось, что такой человек в городе действительно есть и зовут его Александр Борисович Розенблюм, которому я немедленно и позвонил. Розенблюм спокойно меня выслушал, мне даже показалось, что он как бы ждал этого звонка, и назвал место и время нашей встречи. В одиннадцать часов следующего дня на деревоотделочном комбинате.

На следующий день рано утром мы с сыном отправились в краеведческий музей, где около двух часов оставались единственными его посетителями. Поначалу нас там приняли настороженно, отчего-то решив, что я собираюсь писать диссертацию, и для этого охочусь за какими-то материалами, хранящимися в их музее. Вскоре мы все вместе выяснили, что красть у них я ничего не собираюсь. Кроме того, было совершенно очевидно, что красть в музее просто нечего. Одна из научных сотрудниц сказала, что в настоящее время они работают над воссозданием быта евреев в прошлом веке. В экспозиции будут представлены одежда, принадлежности культа и многое другое. Затем мне рассказали о подвигах евреев в последней войне, показали портреты Героев Советского Союза.

— А сведения о героях Отечественной войны 1812 года у вас есть? — спросил я.

— А разве об этом имеется какая-нибудь литература?

— Написано об этом мало, — ответил я, — но ведь многое можно прочитать и между строк. Разве не так?

— Вы меня должны извинить, — сказал научный сотрудник музея Валерий Николаевич Рахович, — но только все упоминания о евреях в связи с войной 1812 года, не хочу вас обидеть, носят несколько, как бы это помягче выразиться, пренебрежительный оттенок.

Он раскрыл одну из книг и прочитал, что пишет о еврейском племени военный историк Владимир Гаврилович Краснянский.

— И это что, правда? — спросил я.

— Очевидно, что нет, — ответил Рахович, — но таковы были в те годы стереотипы, теперь мы не в состоянии что-либо исправить…

Александр Борисович Розенблюм принимал нас в одном из кабинетов деревоотделочного комбината. Это был хорошего роста и по виду неопределенного возраста сухощавый человек, с внимательными и немного насмешливыми глазами. По пути в его кабинет я обратил внимание на то, что многие плакаты, которые висели на стенах, были точно такими же, какие вывешивались в производственных конторах Вятлага сорок лет назад. Это впечатление несколько смутило меня, и я на какое-то мгновение так сильно потерял ощущение времени, что, глядя на Розенблюма, вдруг стал думать о том, чьим именно потомком он является — Энгельгардта, Гумнера или Бенинсона. И тут же сам себе ответил,