Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева

Желтой искоркой промелькнула синичка, пристроилась бочком на дерево, уцепившись за кору острыми коготками, критически посмотрела на людей круглым черным глазком, звонко цвинькнула и улетела.

– Поверь, Чаадаев, я очень понимаю тебя и сам бы то же сделал, но хорошо ли это? Велика важность, чтó станет Шеппинг говорить, его никто за умного человека не почитает, разве что в салонах, да и то не всех, у тетушки твоей его и принимать не станут…

– Да если бы только Шеппинг! – на лице Чаадаева отразилось внутреннее страдание.

Они подошли к полуразобранному Кофейному домику и свернули в боковую аллею.

– Знаешь, каков был первый вопрос, сделанный мне государем? Смотрели ли с балконов иностранные посланники, когда Семеновский полк увозили в Финляндию. Я успокоил его на сей счет, сказав, что ни один из них не живет на невской набережной. Потом он спросил, на кого имеют подозрение в возмущении полка, и прибавил, что сам подозревает Греча.

– Греча?!

– Да. Он спросил меня, бывал ли Греч в Швейцарии; я отвечал утвердительно. Этого оказалось довольно, чтобы провести связь между неким комитетом, якобы учрежденным в Швейцарии для возмущения Европы, пребыванием там Греча, ланкастерскими школами и неповиновением солдат, усвоивших из этих школ революционные мысли.

– В нашем полку никакой школы не было, только училище для солдатских дочерей!

– Qui veut noyer son chien, l'accuse de rage[36]. А уже на лестнице меня догнал князь Волконский[37] и запретил именем государя передавать наш с ним разговор князю Меншикову, у которого я остановился в Троппау.

– Меншикову? Генерал-квартирмейстеру Главного штаба? Но почему?

– Я полагаю, из-за его острого языка, об который уже обрезался Аракчеев. Но главное – чтобы за границей не узнали, что и в России желают свободы.

Ермолаев забросал Чаадаева вопросами о том, что слышно о революции в Неаполе и будет ли война. Тот отвечал ему сдержанно, поскольку знал очень мало – лишь то, что удалось узнать за пару дней из газет и официальных сообщений, вычленить из разговоров, намеков, многозначительных взглядов. Судьбами Европы вершит теперь Меттерних; Александр Павлович совершенно подпал под его влияние и способен лишь слабо спорить, прежде чем согласиться. Австрийский канцлер изложил виды своего двора: каждое правительство имеет право вмешиваться в дела чужого государства, если произошедшие в нем политические изменения чреваты потрясением основ. В пятнадцатом году король Фердинанд заключил с Австрией секретный договор, обязавшись не допустить в Королевстве обеих Сицилий никакой перемены, противной древним монархическим учреждениям; теперь император Франц готовит оккупационную армию, чтобы помочь своему кузену сдержать слово, и надеется на поддержку союзников – России и Пруссии. Англия как конституционная держава могла бы возразить против вторжения, но англичане ставят превыше всего свои интересы, а формы правления на континенте им безразличны. Единственным, кто возвысил свой голос против желания Австрии навязывать свою систему Италии, оказался французский посланник при петербургском дворе Ла-Ферроннэ; он говорил всем дипломатам в Троппау, что конституционные государства, к коим принадлежит и Франция, ни в коей мере не должны оказывать содействия Австрии в утверждении ее принципов. Идеи сокрушаются нравственной силой, а не силой оружия! Противиться же волеизъявлению народов значит побуждать их к мятежам; движение австрийских войск к Неаполю, на юг Италии, может вызвать революцию на севере. Каподистрия был с ним согласен и готовил мемуар о том, что, прежде чем прибегнуть к силе, надобно исчерпать все возможности для решения дела миром. Весьма вероятно, что новое неаполитанское правительство согласится уступить королю, истребить революционные общества и установить порядок, который соответствовал бы истинному народному желанию, если предложить ему такие условия. Граф заявил, что скорее отрубит себе руки, чем подпишет объявление несправедливой войны, и царь склонялся к тому же мнению… Лишь бы семеновская история не повлияла на его решение!

Заговорили о революциях – об испанской, свершившейся без пролития крови и доказавшей, что такое возможно, и о том, дождемся ли мы или дети наши подобного в России…

– Все политические революции в Европе были, по сути, революциями нравственными, – убежденно говорил Чаадаев. – Новое общество двигалось вперед под влиянием мысли, интересы следовали за идеями, но никогда им не предшествовали. А нам всем не хватает… последовательности в уме, логики, устойчивости. Лучшие идеи цепенеют в нашем мозгу, потому что они лишены связи и последовательности. Французов упрекают в легкомыслии, однако легкая манера постигать вещи не исключает ни глубины, ни широты ума; мы же неповоротливы умом, но при этом… беспечны. Да-да, беспечность – то самое начало, которое, с одной стороны, делает нас отважными, возвышая в глазах иностранцев, а с другой стороны, лишает нас глубины и настойчивости. Безразличие к превратностям жизни вызывает в нас равнодушие к добру и злу, к истине и лжи. Физическая отвага и душевная лень! Неспособность к самосовершенствованию и нежелание его! Конечно, я не утверждаю, что среди нас одни пороки, а среди европейцев одни добродетели, избави Бог. Но почему же мы не извлекли никакой выгоды из нашего срединного положения между Востоком и Западом? Опираясь одним локтем на Китай, а другим на Германию, мы должны бы были объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара, а мы ничему не научились. Мы ничего не взяли у мира и не дали ему ничего, не внесли ни единой мысли в массу человеческих идей и исказили все, что смогли уразуметь из движения вперед человеческого разума…

* * *

Полицейские бесцеремонно орудовали в кабинете, выдвигая ящики стола и секретера, выгребая их содержимое и увязывая в тюки дневники, записки, частные письма, планы устройства харьковского имения, устав Филотехнического общества, тяжебные дела, квитанции, счета, контракты… Когда из лакированной шкатулки, инкрустированной перламутром, извлекли три собственноручных письма императора Александра, Каразин рванулся, чтобы выхватить их из рук у агента, но обер-полицмейстер отобрал и их, положив в отдельную коробку.

Медвежья физиономия Василия Никаноровича временно утратила сходство с хозяином леса: близко посаженные глаза растерянно моргали, толстый нос то и дело хлюпал, и его приходилось утирать платком. В коридоре белело испуганное лицо Сашеньки. Услышав, как обер-полицмейстер сказал Каразину: «Собирайтесь!», она разрыдалась.

– Не требуют ли меня по пасквилю, найденному на улице под окнами? – спросил Василий Никанорович, озаренный внезапной догадкой. – Право, я о том ничего не знаю! На улице много бывает людей, какие