Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Решительность его тона совершенно не вязалась с простодушным выражением его круглого лица с коротким носом луковкой.
– Действовать!
Николай сделал несколько шагов по комнате, запустив пальцы в волосы и с силой проведя ими от висков к затылку.
– Кому? Как?
– Преображенцы сочувствуют семеновцам; они сказали Васильчикову, что негоже губить три тысячи человек ради одного тирана Шварца, – горячо заговорил Глинка. – Гренадеры, стоявшие в карауле в крепости, кричали, что завтра дойдет черед и до Стюрлера[32]! Бенкендорф своими мерами старается упредить всеобщее неповиновение полков, потому что считает его более чем вероятным!
– Это все разговоры, разговоры, разговоры! – рубил воздух рукой Николай. – Как в Английском клубе! Все клянут Шварца: и либералы, и ультраглупцы. Потемкин везде проповедует, что солдаты невиновны; Левашев[33], которому выпало их судить, вслух утверждает, что их следует оправдать! Дамы в гостиных тоже сочувствуют семеновцам и осуждают Васильчикова – что с того? Прошло десять дней!
Он снова заходил по комнате.
– Восемьсот человек послушно взошли на паровые суда, чтобы ехать в Кронштадт. На Троицком мосту стояли тогда казаки, кавалергарды и гренадеры. Никто не попытался освободиться! Или освободить товарищей! Была заготовлена картечь – пустили бы ее в ход?
Федор мялся, подбирая слова, а Николай продолжал:
– Еще столько же безропотно пошли пешком по Выборгской дороге – в ветхих шинелях, в штиблетах на босу ногу, половина почти без обуви! В дождь, в ветер! А там, где они сейчас, наверное, и снег улегся! Первый батальон целиком в крепости, даже и те, кто на площадь не выходил! И сидят там своею охотою – вернее, попеременно сидят и стоят, потому что места нет! В сырости, в духоте! Даже кантонисты прибежали в казематы! С женами видеться запрещено, хлеба три дня не давали! Кваса тоже не дают, только воду с уксусом. Несколько человек уже занемогли глазами! Вырваться оттуда им не составило бы никакого труда, пусть и без оружия, но нет, они не выходят сами, потому что дали честное слово! Старики говорят, что уже выслужили свой срок; молодые – что не пойдут из крепости без своего знамени. Царь для них не разбойник, а шеф полка!
– Но преображенцы, егеря, гренадеры!
Николай резко повернулся и встал против Глинки:
– А кто принес эту прокламацию в полицию? Такая же честная душа! Кто донес на каптенармуса[34], посланного в крепость Муравьевым? Еще один верный сын Отечества! Кстати, и вы поостерегитесь, Федор Николаевич: граф Кочубей получил список «Гения отечества» и передал Васильчикову, думают на вас, на Греча или на Катенина.
– Опять Каразин? – обернулся Александр от секретера.
– Ну а кто же еще. Мало ему, что выжил из столицы Пушкина и Кюхельбекера. Теперь он нас с братом записал в «главные демократы» и «республиканские эмансипаторы», насаждающие «дух развратной вольности». Хочет отомстить за свое изгнание из рядов любителей российской словесности и за неудачу с Обществом добрых помещиков.
– Не волнуйтесь, господа: Михаил Андреевич еще несколько недель назад приказал установить за ним полицейский надзор. Каразин уже надоел министру своими писаниями и интригами, Васильчиков на него зол.
Николай с размаху сел на хрустнувшее канапе и стукнул кулаком по голубому валику.
– Ах, черт побери! Мы упустили такой момент! Ничего не готово…
– Ну почему же упустили? – не сдавался Глинка. – Если поднимутся преображенцы…
– Не выйдет у нас, как в Испании, дражайший Федор Николаевич! У них уже была готовая конституция, вместе с которой они в свое время противостояли захватчикам! Ну арестуют солдаты своих начальников и даже изберут себе новых, а дальше что? Кто станет «законоуправителем» – ваш Милорадович? Он со своей канцелярией управиться не может! И кто примет законы, полезные для отечества? В Испании всего-то потребовалось выпустить из тюрьмы политических узников, и вот вам губернаторы и чиновники, а у нас? У нас повсюду Васильчиковы, Шварцы да Каразины, готовые расточать «брань и лесть властям земным», лишь бы получить повышение в чине или сделаться директором какого-нибудь департамента!
Александр закончил переписку, сложил прокламацию и подал ее Глинке. Тот в задумчивости посмотрел на нее, прежде чем убрать за пазуху.
* * *
«Вчера приехал я из Кексгольма и получил от Игнатия твое письмо от 4 ноября. Ну право, любезный Щербатов, ужасно даже больно, что ты даром и совершенно понапрасну беспокоишься».
Нацарапав эти строчки, Ермолаев закусил перо и задумался. Как бы написать так, чтобы и правду сказать, и не сболтнуть лишнего? Письма на почте вскрывают; Шаховской сказал, что все его письма, написанные сразу после несчастья, до Щербатова не дошли, и тот рвется скакать в Петербург, хотя его присутствие здесь уже ничего не поправит, а только навредит ему самому. Лучше радовался бы, что Бог избавил его от беды! А о производстве теперь и думать нечего; Семеновский полк, может, скоро вовсе уничтожат… Шаховской собирается ехать в Москву, он расскажет Ивану все как есть, если только застанет его там. Но он не сможет вырваться отсюда раньше чем через пять дней. Надо убедить Щербатова подождать хоть немного.
«Я с неделю всего с проездом пробыл в Кексгольме; ездил прощаться с 3‑й гренадерской и хотел непременно по приезде моем сюда тотчас отправиться к тебе, несмотря ни на дорогу, ни на что (ибо и без того меня брат ожидает в Москве). Чтоб хотя самому каким-нибудь манером, употребив все свое красноречие, уверить тебя, что совершенно понапрасну ты вздыхаешь и крушишься, и хотя ты и говоришь les absents ont toujours tort[35], но в этом случае совсем не то – а по-моему, кажется, еще хуже сделаешь, ибо могут подумать, что, верно, что-нибудь есть, что ты прискакал прежде срока, ибо кого надо, так потребовали после уже тебя; незадолго перед историей поехал в отпуск Казнаков, которого дня с три или четыре после происшествия и потребовали сюда из Твери; он уже дней с десять или более находится здесь; а про тебя напротив (я слышал именно от генерала Потемкина), и вообще все в городе толки, которые можно почесть хотя немного на правду похожие: говорят, что если б ты не был в отпуску, так, верно, бы во всем полку более ничего не случилось, как то же, что в государевой роте, и все обвиняют Шварца, что он дал командовать ротою Тулубьеву. Мой совет: сидеть у моря преспокойно и ждать погоды; ты сам рассуди: совесть твоя чиста, ты службу исполнял как нельзя лучше, чем же ты виноват?»
Исписав еще страницу и закончив уверениями в искренней дружбе, Ермолаев сложил письмо,
