Девочка с косичками - Вильма Гелдоф
Чуть позже она ставит передо мной стакан теплого молока. Я обхватываю его обеими ладонями. В глазах жжет. Зубы стучат, руки трясутся. Я больше не плачу, только дрожу и не могу остановиться.
Взгляд случайно цепляется за чемоданчик у стула, и я не могу сдержать слез. Женщина замечает это, берет полотенце и вытирает запыленный чемодан, начищает до блеска, будто с ним ничего не случилось.
В кухню входит тот мужчина с одеялом в руках. Взяв одеяло, женщина отводит меня на диван в гостиной. У меня плывет перед глазами, ноги подкашиваются. Она предлагает мне лечь, укрывает и подтыкает одеяло со всех сторон.
– Наверное, они предназначались той колонне с немецкими танками, что ехала впереди, – говорит из кухни мужчина.
– Кто – они? – спрашивает женщина.
– Бомбы.
Она молчит. Или я ее не слышу. Свист в ушах усиливается. Глаза смыкаются.
Кто-то меня будит. Легонько трясет за руку. Та женщина.
– Куда вы ехали? – спрашивает она.
В комнате светло. Сейчас день. Сколько я проспала?
– Куда вы ехали? – повторяет она.
Куда мы ехали? Кто – мы? О боже. К горлу подкатывает желчь. Вот лежит Лутье. Его ступни. Его ножки-палочки. Его живот. Шейка. Подбородок. Я зажимаю рот рукой. Я не способна выдавить из себя ни звука.
Женщина гладит меня по щеке.
– Твоего братика забрала скорая, – говорит она.
– Моего братика… – бесцветным голосом повторяю я. А у нее есть дети? Сын? Он сейчас играет на улице? Рыбачит в канаве? Ловит лягушек?
Она кладет ладонь мне на руку.
– Тебе куда нужно, деточка?
– В Лейден, – говорю я. Нужно было в Лейден. Теперь нет. – В Харлем.
– Это же совсем в другую сторону! – кричит из кухни мужчина. – Куда тебе все-таки?
– В Харлем.
– Туда ты еще успеешь до комендантского часа.
В конце дня я снова качу на велосипеде по дороге на Харлем. Та женщина повесила чемоданчик мне на руль. Подставки для ног я убрала.
Солнце заходит, висит над полями ярко-красным шаром. Какой красивый вечер!
* * *
На следующий день Франс снова посылает меня в Лейден. Родители Лутье должны знать о случившемся.
– Нет уж! Поезжай сам.
Он говорит, что необязательно ехать сегодня или завтра, можно и дня через два.
– Нет, – упираюсь я.
Трюс обещает съездить со мной.
Проходит два дня, и мы едем по тому же маршруту. Оставляем позади город. Проезжаем мимо того места на обочине, где мы с Лутье ели хлеб. Мимо лугов, где смотрели на коров. Катим по дорогам, где я ему пела, где мы пели вместе, где пел он сам. Мимо Сассенхейма. Мимо луга с ромашками. Я чувствую у себя на поясе его ручки. Слышу его голос. И радуюсь, когда начинает моросить дождь.
Наконец мы добираемся до того места. Дорога перекрыта. Мы слезаем с велосипедов и пешком проходим мимо воронки и того, что осталось от танка. Трюс идет впереди. Я смотрю ей в спину, только ей в спину, не смея отвести глаз.
Как только мы, две девушки с черным блестящим чемоданчиком, переступаем порог, родители Лутье вскакивают на ноги.
Я стою рядом с Трюс, опустив голову.
– Что случилось? – кричит женщина.
Я не могу посмотреть ей в глаза.
– Что вы сделали с Лутье? – вопит она.
Трюс опирается о стол и берет все на себя. Рассказывает спокойно и размеренно, и я ее люблю.
Родители Лутье начинают плакать. Мать бьется о стену. Рвет на себе блузку. Потом, всхлипывая, оборачивается, перегибается через стол и бросается на меня. Бьет по щеке. Моя голова дергается в сторону, я стою и не думаю сопротивляться.
Муж хватает ее за плечи и оттаскивает от меня. Заключает в свои объятия и не отпускает. Кивком указывает нам на дверь. Трюс берет меня за руку и выводит на улицу. За все время я не произнесла ни слова.
23
Месяцами мы обсуждаем продвижение союзных войск. Втайне слушаем «Радио Оранье» и иногда Би-би-си. Франс и Ханни переводят нам сводки новостей.
В конце августа 1944 года союзники освобождают Париж. Затем Брюссель, днем позже Антверпен. Мы на очереди! Четвертого сентября «Радио Оранье» передает: «Союзники пересекли границу Нидерландов. Час освобождения пробил!»
На следующий день мы с Ханни и Трюс стоим в толпе на площади Хаутплейн и ждем появления освободителей. В окнах домов развеваются флаги. Люди нарядились в оранжевый и в цвета нидерландского флага – красный, белый и синий. Все смеются.
Фрицы, члены НСД и перешедшие на сторону врага полицейские с сумками и чемоданами в панике бегут на вокзал. Другие уходят пешком с доверху нагруженными тачками. Немецкие солдаты и офицеры уезжают на автомобилях и в армейских грузовиках. Некоторые даже на велосипедах. «Покедова! – торжествующе кричим им вслед мы. – Прощайте навсегда!»
Мы сжимаем друг друга в объятиях. «Оккупации конец!» – говорит Ханни. А потом Трюс. А потом я. Мы всё повторяем и повторяем эти слова. Как будто эта новость слишком прекрасна. Как будто мы все еще не можем в нее поверить.
Так оно и есть: это неправда. Освободители так и не появляются. А захватчики возвращаются, еще злее прежнего.
* * *
У деревушки Халфвег мы устраиваем диверсию на железной дороге. Подрываем рельсы динамитом. Быстрая и довольно простая операция: вскоре с путей сходит немецкий поезд. Вагоны наезжают друг на друга, боеприпасы взлетают в воздух – огромный взрыв, который видно издалека и слышно, наверное, аж в Амстердаме. Мы любуемся им с широкими улыбками на лицах.
Не проходит и двух часов после этого фейерверка, как СД поджигает четыре жилых дома. В качестве возмездия.
– Тут ничего не поделаешь, – говорит Франс на следующий день. – Это все фрицы, не мы.
* * *
Спустя месяц, в октябре сорок четвертого, я захожу в гостиную виллы в Блумендале. Франс сидит согнувшись и прячет лицо в ладонях. Не поднимает на меня головы. У старика Виллемсена по щекам текут слезы. Я вдруг понимаю, что Франс плачет и все остальные тоже.
Плачущие мужчины? Такое я вижу впервые. Оказывается, они тоже умеют плакать.
– Что? – выпаливаю я, перебегая взглядом с Абе на Сипа. – Что случилось?
В большой высокой гостиной мой голос звучит гулко. Посереди комнаты стоит натертый до блеска круглый стол, вокруг – стулья с высокими прямыми спинками, у стены – дорогой диван и черный буфет на узкой красной дорожке, но для такого просторного помещения этого мало. Вилла в Блумендале – такое же шикарное
