Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
– …ввести ритуалы, тайные знаки, клятвы, церемонию посвящения? – насмешливо перебил его Орлов. – Довольно! Если вы не хотите принять моих предложений, то я к вашему Обществу принадлежать не могу.
Якушкин вдруг ясно вспомнил блеснувшие отраженным пламенем очки Александра Раевского. Ах, вот в чем дело! Вот условие, которое жениху поставили в Каменке!
– Вы не желаете скомпрометировать себя принадлежностью к нашему Обществу – вас никто не неволит, – сказал он, глядя в упор на Орлова.
Смущение генерала подтвердило Ивану, что его догадка верна.
– Но если вы разрушите не вами созданное, то вовек того не искупите! – подхватил Охотников.
Лицо его пылало от негодования, ноздри раздувались. Якушкин понял при взгляде на него, что Константин не знал ни сном ни духом о том, что затевал Орлов, и поражен не меньше прочих; хуже того: он винил сейчас себя в недостатке осторожности и проницательности. Каждое его слово, брошенное в лицо Орлову, – совершенно справедливое, заслуженное и непредвзятое – звучало хлестко, как пощечина.
– Да это просто заговор в заговоре! – воскликнул Орлов, оказавшись один против трех.
На этих словах двери гостиной раскрылись, и на пороге появился Комаров. Настало неловкое молчание. «Давно он здесь? Что он мог слышать?» – подумал каждый про себя.
– Честь имею, господа! – сказал Орлов и вышел в двери мимо изумленного Комарова.
Мишель Фонвизин поспешил за ним, чтобы проводить до крыльца.
Остаток вечера прошел в тягостном смущении, все были удручены произошедшим. Комарова просили известить всех депутатов об общем собрании через два дня, на котором будет объявлено о решениях, принятых Коренной управой.
* * *
– Господа! Союз Благоденствия более не существует! – громко и внятно произнес Николай Тургенев. – Поскольку в теперешних обстоятельствах малейшая наша неосторожность способна возбудить подозрения правительства, Союз Благоденствия прекращает свои действия навсегда. Просим вас объявить об этом повсеместно.
Собравшиеся зашумели; князь Волконский не скрывал своего удивления, на лицах Комарова и Петра Колошина была растерянность; из прочих Якушкин не знал почти никого.
– Повторяю, господа: ни к какому тайному обществу вы более не принадлежите, – с нажимом выговорил Тургенев.
«Sapienti sat»[59], – докончил про себя Якушкин.
Все приходилось начинать заново (уже в который раз!). Распустить Общество, чтобы удалить из него ненадежных членов. Собрать в единый кулак верных людей, мыслящих и действующих единодушно. Написать новый Устав, с большею точностью определив в нем цели Общества и средства для их достижения.
К сочинению Устава приступили уже после того, как огорошенные новостью депутаты разъехались. Наученные горьким опытом, решили разделить его на две части: для «учеников» и для «мастеров». Первою занялся Бурцов, воспроизводя в ней филантропические фразы из «Зеленой книги», вторую взял на себя Тургенев. Целью Общества было названо ограничение самодержавия в России, средствами к тому – приобретение влияния на войска и подготовка их к возможному перевороту. Устав переписали в четырех экземплярах, вручив первый Тургеневу, который должен был учредить Петербургскую думу, второй – Ивану Фонвизину, остававшемуся в Москве, третий – Якушкину, для образования Думы в Смоленской губернии, а четвертый – Бурцову, возвращавшемуся в Тульчин. В последний момент приехал Михайло Муравьев, он тоже подписал Устав. Бурцов обещал известить о существовании нового Общества всех прежних членов, кроме приверженцев Пестеля, и объединить их под своим руководством.
Пока шла эта работа, вдруг снова явился Орлов – заехал проститься перед отъездом. К нему вышли Фонвизин и Якушкин. Все трое испытывали неловкость, разговор не получался. Так всегда бывает, когда на уме одно, на сердце другое, а на языке третье. Пожав руку Фонвизину, Орлов указал на Якушкина:
– Этот человек никогда мне не простит.
– Если мы успеем, Михайло Федорович, мы порадуемся вместе с вами, – спокойно отвечал ему Иван, – если же не успеем, то без вас порадуемся одни.
Орлов бросился к нему и крепко обнял. Он тоже читал письма Брута к Цицерону.
* * *
– Господа, послушайте, что я только что узнал!
Глаза Горчакова блестели от возбуждения.
– В Валахии восстание, господаря отравили! Пандуры стекаются под знамена Владимиреску и движутся к Бухаресту, крестьяне сбиваются в отряды, арнауты перешли на их сторону[60]!
Трубецкой и Барятинский переглянулись, потом снова воззрились на Горчакова, по-видимому, ожидая продолжения, но это было все, что он мог им сообщить.
– Очень может быть, что это движение заставит нас подраться, – важно сказал Трубецкой[61]. – За кого – это увидим после, но война, я полагаю, неизбежна.
– В таком случае, князь, вступайте в мой отряд, – рассмеялся Барятинский.
Но Трубецкой не был расположен к шуткам:
– Да это я вам могу предложить, князь, по праву старшинства.
Барятинский вспыхнул.
– Vous vous trompez, prince, et je vous prie de reconnaître votre erreur sur-le-champ![62] – потребовал он. – Я п-поручик старой гвардии, а вы – молодой, о каком с-ст…аршинстве вы изволите говорить?
– Но я был раньше произведен в поручики!
– Et alors?[63] Я адъютант его в-высокопревосходительства, он с-с-старше в-вашего г-генерала, это также с-старшинство, и н-немалое!
– Ваш генерал отдает за меня свою дочь! П-п-признайтесь, что это большее старшинство!
Барятинский вскочил, его лицо исказилось от гнева.
– В-вы за-б-б… Я т-требую!.. На п-п…
– Je vous en prie, Messieurs, soyez raisonnables! – пытался унять их Горчаков. – Pas dans un relais de poste![64]
– Лошади готовы! – объявил смотритель.
Спорщики еще дулись друг на друга, но переезд по дурной дороге охладил горячие головы: кибитки не раз опрокидывались на ухабах, все изрядно вывалялись в снегу. По прибытии в Васильков ссора была уже забыта, о дуэли речи больше не заходило – к великой радости Горчакова, боявшегося попасть в неприятную историю. В Тульчине он с легким сердцем расстался со своими попутчиками и поехал дальше – в Кишинев.
* * *
– Вздор! Восемь человек не имели никакого права – никакого права! – решать за всех и уничтожать целое Общество! Не подчинимся! Позор! Малодушие!
Бурцов пытался унять этот шум, просил дать ему слово, но на него продолжали наседать со всех сторон. Комаров растерянно молчал, глядя на него немного виновато. Это он, вернувшись первым, объявил о решении Коренной управы прекратить всякую деятельность. Когда Бурцов, добравшись в свою очередь до Тульчина, захотел объяснить, что закрытие Союза Благоденствия не равнозначно отречению, его не пожелали слушать.
Наконец выкрики начали стихать. Бурцов воспользовался этим и достал свою копию Устава, намереваясь зачитать ее, но вызвал лишь новую бурю возмущения. Перекричать ее не стоило и пытаться.
Что-то изменилось за два месяца его отсутствия, почувствовал Иван. Он силился понять, объяснить себе свои собственные ощущения, и слово пришло на ум
