Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Как тяжко, что нельзя поделиться своими мыслями, планами и надеждами ни с кем из родных! Воло, конечно же, все понял бы и, возможно, посоветовал бы что-нибудь дельное, но его лучше не впутывать в тайное общество: если с Павлом что-нибудь случится, Владимир останется опорой семьи – не взваливать же все заботы на одноногого Бориса… Матушка, кажется, о чем-то догадывается. Не зря в своих письмах она старается доказать, что мира не переделать, думать иначе способны только честолюбцы, творить добро можно и на том месте, на которое ты поставлен Провидением. Истории известно немало примеров, когда восстание против жестокостей и злоупотреблений приводило к еще худшим преступлениям и страданиям рода человеческого. «Какой-нибудь гений, – писала она, – принимает сторону слабого против сильного. Тогда убийства бывают ужасны: слабый становится сильным, дух мщения присоединяется к неумению власти; вожди партий в раздоре, один из них захватывает власть, железный жезл прекращает анархию, и через некоторое время власть (по самой натуре своей) попадает в руки одного или немногих, и вся комедия начинает разыгрываться снова, но только другими действующими лицами». Ах, матушка! Она пронзает мыслью толщу эпох и беспредельность Вселенной! Но Павел вовсе не склонен смеяться над нею. Она права. Однако в его силах сделать так, чтобы ее пророчества не сбылись.
Глава девятая
Казалось, победил терпеньем рок жестокой
И чашу горести до капли выпил он:
Казалось, небеса карать его устали
(К.Н. Батюшков. «Судьба Одиссея»)
Люди брели из последних сил – изнемогшие, с остекленевшим взглядом, опираясь на палку и с трудом переставляя ноги в чунях. Некоторые падали и оставались лежать; на обочинах встречались занесенные снегом темные бугорки. В последний раз такое здесь видели при отступлении французов и в первые послевоенные месяцы. Длинные вереницы нищих, обмотанных всяким тряпьем, тащились по всем дорогам. Вслед обгонявшей их повозке летело многоголосое: «Христа ради!»
У постоялого двора при въезде в Рославль повозка остановилась; денщик Фонвизина потащил в комнату тяжелый мешок, слуга Якушкина махал рукой нищим, чтобы шли туда, показывая им медную монету.
В обмен на пятак каждый должен был назвать свое имя, сказать, из какой деревни пришел и кто его барин. Костыри, Луги, Конюховка, Новоселки, Островня… Фонвизин все это записывал, Якушкин выдавал деньги. Мешок опустел быстро, но и список составился довольно подробный: теперь уже можно было понять, какие помещики пренебрегают своими обязанностями, доведя своих крестьян до нищеты. Покончив с этой работой, товарищи снова уселись в повозку и поехали отыскивать дом, где остановился Михайло Муравьев.
Четыре главные улицы были сплетены между собой петельками из грязных улочек и узких переулков. Кое-где до сих пор зияли черные прогалы пожарищ, многие дома стояли с разбитыми окнами и оторванными ставнями, с облупившимися стенами; каменные дома не красили и даже не белили. Только недавно построенный Спасо-Преображенский собор выглядел нарядно со своей белой колоколенкой и зеленой крышей. Глубокие грязные лужи затянуло тонким утренним ледком, с хрустом ломавшимся под колесами. Нищие брели к церквам, располагаясь просить милостыню на паперти; на торжище копошился лишь один москательный ряд – в хлебном и мясном лавки давно закрылись, хотя время только близилось к полудню.
У Муравьева Якушкин застал своих родственников Левашевых и Ивана Николаевича Тютчева – дядюшку молодой жены Михайлы, которая осталась в деревне. Женившись два с половиной года назад, Муравьев долго добивался отставки, ссылаясь на слабое здоровье, но его всеми силами удерживали на службе (такого математика, как он, еще поискать), произвели даже в подполковники императорской свиты по квартирмейстерской части. Только в ноябре Михайло смог, наконец, уехать в Лузинцы, намереваясь ставить там агрономические опыты, но теперь против него восстали обстоятельства: вместо приобретения сельскохозяйственных машин он тратил тысячи на продовольствие голодающих крестьян – своих собственных и из других имений, толпами стекавшихся в Лузинцы. В столовой, устроенной при винокуренном заводе, каждый день кормили полторы сотни человек.
Склонившись над списком, составленным Фонвизиным, Левашевы и Тютчев ахали, узнавая своих соседей. На стол явилась шкатулка, над которой Иван с Мишелем тряслись всю дорогу из Москвы: в ней были пожертвования. Теща Муравьева, вдова гвардейского капитан-поручика Шереметева, в несколько дней насобирала по знакомым целых пятнадцать тысяч. Прежний член Общества Дмитрий Давыдов, чиновник по особым поручениям при князе Голицыне[65], произнес на одном из балов трогательную речь об умирающих от голода поселянах; каждая из внимавших ему дам тотчас отдала какую-нибудь свою вещь в пользу бедных: княгиня Вяземская – турецкую шаль, другие – браслет или серьги. Все это потом выкупили обратно их мужья; так набралось еще шесть тысяч. Давыдов действовал и по линии Московского императорского общества сельского хозяйства. В общей сложности в шкатулке было теперь около тридцати тысяч рублей, но этого оказалось крайне мало: цены на хлеб выросли до небес, четверть ржи стоила двадцать пять рублей, то есть на собранные деньги можно было купить всего тысячу триста четвертей – не хватит, чтобы прокормить всех нуждающихся. Кроме того, надо было подумать и о зерновом хлебе – чем засевать поля? Уже начало марта!
«Что может сделать горстка добрых, порядочных людей, чтобы помочь своим ближним? Только разориться», – снова с горечью думал про себя Якушкин. Муравьев уже потратил двадцать тысяч собственных денег. Между тем чиновники, распоряжающиеся миллионами, даже не думают ничего предпринимать. Им хоть трава не расти! Губернский предводитель дворянства Лесли с двенадцатого года живет в придуманном им героическом мире и думает, что подражает Суворову, расхаживая по городу в треуголке поверх прусской косички, башмаках с серебряными пряжками и черных подвязках с бантами. Барон Аш в конце прошлого года скончался; сменивший его генерал-майор Храповицкий ничего не смыслит в гражданском управлении. Должно быть, он хорошо умеет только воровать, без чего в армии не проживешь. Сколько раз самого Якушкина, когда начальники посылали его запасать провиант, учили проставить в квитанции десять пудов муки, а уплатить за девять, взяв разницу себе! Сколько раз евреи-факторы предлагали ему взятки за контракты на поставки! А уж генералу-то подносили бы не корзинки с фруктами или бутылки с вином…
Счастье, что Иван Фонвизин коротко знаком с князем Голицыным: он прямо пошел к генерал-губернатору, рассказал ему о бедствиях в Рославльском уезде и о бездействии властей. Голицын ничего об этом не знал! Он обещал донести
