Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
С двадцатого мая начнутся учения. Надо будет собрать волю в кулак и на три месяца забыть об усталости, занимаясь своим батальоном, – не ради славы, а чтобы избежать неприятностей и оскорблений со стороны начальства. Но если окажется, что надежды на продвижение по службе нет, Сергей покинет ее совсем – это единственный способ избавиться от Черниговского полка. Свободный от службы, он будет гораздо более полезен и другим, и самому себе.
На покрытом льняной скатертью столе уже лежал хлеб, завернутый в рушник; Лука разложил приборы, поставил тарелки, достал из печи ужин. Муравьев поднялся и пересел на ослин – узкую переносную скамью перед столом, поклонившись прежде темным образам в покутье и перекрестившись.
Рассеянно хлебая борщ, он продолжал свои невеселые мысли. Даже при удачных обстоятельствах необходимо прослужить восемь лет, чтобы стать генералом. Случись сейчас война, он добился бы генеральства за год. А война очень даже может случиться!
Отец сообщил ему в письме о новостях из Европы. Какие молодцы греки! Ипсиланти идет дорогой бессмертия; дай-то Бог им победить! А неаполитанцы – негодяи. От великого до смешного – всего один шаг, как сказал Наполеон, и вот вам живой пример: Греция и Неаполь. Интересно было бы узнать, что сталось с прекраснодушными ораторами из парламента и храбрыми генералами. В пятнадцатом году Мюрат, явившийся отвоевать свой трон, с малыми силами сражался целых три дня, а ныне куда более многочисленная армия разбежалась сразу! Не уметь отстоять свою независимость! Позорно сдаться австрийцам! Пусть пропадают; все молитвы теперь следует возносить за греков. Ах, если бы 3‑й корпус включили в армию Витгенштейна, чтобы действовать против турок! Довольно странно, что Ипсиланти исключили из списка русских генералов… Ну да ничего: достаточно одного щелчка барону Строганову в Константинополе, чтобы Россия вступилась за справедливость.
В конверт вместе с папенькиным письмом была вложена записка от Никиты Муравьева – наконец-то он прервал свое молчание, которое было совершенно непонятно! После столь долгой дружбы… Он снова хочет вступить в службу и просится в Преображенский полк. Наверное, из-за своего неудачного сватовства к Изабелле Валевской, которой больше по душе Пестель. Однако брат понятия не имеет о фрунте, да и потребных к службе способностей у него нет. Надобно кричать, отрабатывать учебный шаг, а у Никиты ни голоса, ни чувства ритма, он сроду не мог пропеть даже самой простой песни и всегда увиливал от танцев. Словом, офицер из него выйдет самый жалкий; впрочем, возможно, что его определят в адъютанты к какому-нибудь генералу.
Маленькое окошко о четырех стеклах скупо впускало гаснущий свет. Лука спросил, зажечь ли лучину в скальнике или принести свечу; Муравьев сказал, что ничего не нужно. Все равно читать нечего – ни книг, ни газет. А папенькино письмо он уже выучил наизусть.
Кватырка[87] была поднята. Где-то далеко послышалась песня: низкий, грудной девичий голос начал выводить мелодию, которая быстро стушевалась, заглушенная взрывом звонкого смеха. Ближе раздавались гортанные голоса двух евреев; наконец, возле самого уха прозудел комар. Сергей терпеть не мог комаров. Окошко пришлось закрыть, лучину все-таки зажечь, чтобы Лука смог выследить и истребить мерзкое насекомое. Муравьев разделся, улегся на жесткую постель, приготовленную на широком дощатом настиле между стеной и печкой; Лука ушел спать в камору.
«Как, должно быть, приятно сейчас в Хомутце! – думал Сергей, лежа на спине и глядя на потолочный брус, темневший под беленым потолком. Теплый воздух доносил до ноздрей легкий аромат разложенных на сволоке сушеных трав. – А в саду пахнет жасмином и резедой!» Он представил себе влажную свежесть послезакатного сада, маняще таинственную темноту аллей… Вот бы оказаться там! Но он заперт в скверном Хвастове (как местные жители выговаривают Фастов) – проклятой дыре в тридцати верстах от Василькова.
Отец сейчас, наверно, в гостиной, читает у лампы вслух своей жене, которая пристроилась где-нибудь рядом с работой. Она должна скоро родить… А Васеньку отправили спать. Такой бойкий мальчик! Уже болтает вовсю. Прасковья Васильевна очень милая, Сергею совсем не сложно называть ее Maman. Прислала ему сюда домашних бубликов… А может быть, у отца гостит сейчас Капнист, и два старика увлечены бесконечным спором о греках – древних и нынешних.
Капнист – сосед и собрат отца по перу, называющий себя его другом, однако дружба эта мнимая, поскольку между ними нет ни равенства, ни отсутствия соперничества. Папенька превосходит Василья Васильевича и по уму (без его помощи Капнист не прославился бы как переводчик Горация), и по своим нравственным качествам, однако он в отставке, а Капнист – губернский генеральный судья и предводитель дворянства. Вот то единственное, что он может противопоставить отцу, но в глазах обычных людей чиновные достоинства ценятся выше душевных и умственных. В глазах! Нет, не так – в ослеплении!
Стадо, которому природой уготовано быть ведомым, ничего не видит из-за им же самим поднятой пыли. Оно доверчиво бредет туда, куда его направляет свист бича, лай собаки или рожок пастуха. Inter caecos luscus rex[88], говорит пословица, и это очень верно. Но если для слепых не так уж и важно, один глаз у поводыря или два, то кривые прекрасно чувствуют разницу и пойдут на что угодно, лишь бы не подпустить к стаду зрячих. Ничто не внушает столь великой ненависти, как истинное превосходство. Оно же, по благородству своему, не способно унизиться до подлости посредственностей, предпочитая отойти в сторонку, чем бороться за «честь» помыкать стадом. Папенька – зрячий, но он смотрит ввысь и вдаль, не ведая, что творится у него под боком. Тем временем одноглазые сговариваются против него и строят мелкие козни:
