Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
«Орлов женился; вы спросите, каким образом? Не понимаю. Голова его тверда; душа прекрасная; но чёрт ли в них? Он женился; наденет халат и скажет: Beatus qui procul[84]…»
Тургенев грустно усмехнулся: в Пушкине говорит досада и ревность. Он сам неравнодушен к Катерине Раевской, это бросалось в глаза. Пророчествам его грош цена: у мадемуазель Раевской характер, как у Марфы Посадницы, она не потерпит мужа в халате…
Глинка говорил, что Грибовский донес и на Орлова – собрал все самые нелепые сплетни и представил записку о январском съезде в Москве. Якобы Орлов там предлагал заменить Союз Благоденствия новым Обществом, центр которого составляли бы «Невидимые братья», а прочих членов разделить по языкам[85] и обязать платить «братьям» дань. Васильчиков пока только копит подобные бредни, вычленяя из них крупицы здравого смысла, чтобы после подать государю нечто более дельное. Зато Милорадович сразу явился к царю, как только тот прибыл в Петербург, и заявил ему, что в столице, в самом деле, существовало тайное общество, в котором состояли и некоторые из офицеров Семеновского полка; в этом Обществе велись вольнолюбивые беседы, обсуждались даже несбыточные прожекты, но дальше разговоров дело не заходило. С иностранными агентами члены Общества связей не устанавливали, к октябрьской истории никакого отношения не имеют; более того, солдатский бунт раскрыл им глаза, заставил ужаснуться и раскаяться. Тайного общества более не существует! Оно прекратило свое существование по собственному решению. В общем, генерал-губернатор решил пойти с карты «повинную голову меч не сечет». Дай-то Бог, чтобы она оказалась козырной! Но в играх с царем никаких правил не существует.
В Варшаве, на пути в Петербург, Александр издал запрещение Вяземскому возвращаться в Польшу, так что княгине Вере пришлось ехать туда одной, чтобы забрать детей и вещи. Князь Петр совершил два великих проступка: во-первых, хвалил Бенжамена Констана и Казимира Перье, принадлежащих к оппозиции во французской Палате депутатов, а во-вторых, перед отъездом в отпуск не зашел откланяться к великому князю Константину. Чиновники не должны высказывать мнений, противоречащих линии правительства, и обязаны оказывать уважение членам императорской фамилии! Но Вяземский служил не в канцелярии великого князя, а при комиссаре Новосильцеве и потому не счел нужным являться к цесаревичу «за распоряжениями». Что же касается мнений, то он их высказывал не публично, а в совершенно частных разговорах и письмах к родным и близким. Князь Петр не младенец и прекрасно знал, что письма перехватываются, потому и критиковал в них все, с чем был несогласен: ненужные запреты, поход в Италию, назначение недостойных людей на важные посты. Он рассуждал, что его одинокий голос прозвучит громче среди кладбищенского молчания и царь узнает таким образом о тщательно скрываемых от него вещах. Асмодей надеялся, что его станут использовать на манер комнатного термометра, не дающего ни тепла, ни света, но позволяющего узнать настоящую температуру. Теперь его вразумили: служить Отечеству и служить царю – не одно и то же. Нужно выбирать.
Вяземский бесится и не желает служить вообще. Он сразу написал прошение об отставке из звания камер-юнкера, а вслед послал письмо Карамзину[86], заклиная его не ходатайствовать о нем перед царем. Карамзин все же просил императора объяснить «неприятность», постигшую его воспитанника; тот отвечал с улыбкой, что князь провинился «нескромными разговорами о политике», но может снова вступить в службу по любому ведомству, исключая те, что находятся в Царстве Польском. Между тем завистники не дремали: как-то утром, прогуливаясь по саду, царь стал пенять Карамзину, что вот он заступается за Вяземского, а тот недавно написал ругательные стихи на правительство. Николай Михайлович был поражен, сказал, что не смеет спорить с государем, но что же это за стихи? Ему было предъявлено письменное доказательство – сатирическое сравнение Москвы с Петербургом, которое князь Петр сочинил десять лет тому назад! Так сказать, грехи молодости!
Все уговаривали Вяземского образумиться, но он упорствует в своем нежелании служить. И в Петербурге, и в Москве ему душно, а в Ревеле, куда он с охотою поехал бы, сейчас нет вакансий. Никакой вины за собой он не признает: два года назад его убеждения согласовались с мнением правительства, а теперь вдруг оказались ему противоположны! Он не намерен становиться флюгером, чтобы не вызывать неудовольствия хамелеонов!
Что он станет делать, лишившись жалованья? Жена, четверо детей, младшему едва ли исполнился год… Сколько пришлось хлопотать в свое время, чтобы добыть Асмодею место чиновника для иностранной переписки в Варшаве! Отцовское наследство он давно успел промотать, Остафьево доходов не приносит… Нет уж, пусть Пушкин сидит в своем Кишиневе и корпит над переводами молдавских законов с французского на русский, за которые засадил его Инзов. А на досуге воспевает в стихах красу гречанок и цыганок. Хотя, конечно, можно попробовать осторожно разузнать, позволят ли ему выбраться в столицу на несколько дней. Как-как он тут пишет? «Я привезу вам за то сочинение во вкусе Апокалипсиса и посвящу вам, христолюбивому пастырю поэтического нашего стада…» О Господи, этого еще не хватало!
* * *
Слезши с лошади, Муравьев-Апостол отдал поводья Андрею, с трудом поднялся на онемевших ногах на крыльцо, прошел через сени в хату и рухнул на лавку под полкой с горшками, предоставив Луке снимать с себя сапоги.
«Нет, это совершенно невозможно, – думал он, закрыв глаза и прислонившись затылком к стене. – До сентября еще больше трех месяцев! Да и позволят ли еще подать в отставку? Ладно, пусть не полная свобода, но лишь бы перевестись куда-нибудь отсюда! Надо поехать в Киев к генералу Раевскому, напомнить ему о себе, о кампании четырнадцатого года, и попроситься снова под его начало, в его корпус. Сейчас ему не до меня, он выдает замуж дочь, но до двадцатого нужно непременно найти способ отлучиться и поехать в Киев. Черт бы побрал этот Черниговский полк!»
Этой зимой Сергея откомандировали из Полтавского полка в Черниговский, отдав под его
