Генерал Милорадович - Виктор Владимирович Королев
Но то, что полки выходят на Сенатскую площадь в боевом каре, – это бунт. И его обязанность – принять срочные меры, пока не пролилась людская кровь.
– В городе бунт, господа! Прошу меня извинить!..
Мигом, мигом вниз по лестнице! Адъютант не успевает накинуть на него шинель, выскакивает следом. У подъезда сани. Нет времени узнавать, чьи это. Генерал прыгает в них, адъютант хватает вожжи.
– К Зимнему!
На площади, прямо в самом центре, группа военных. Издалека узнал Николая Павловича. Подъехал.
Они смотрели молча друг на друга, и во взгляде великого князя было столько презрения и превосходства, какого генерал не видывал никогда.
– Что за вид? Дайте ему коня! – сказал наконец Николай Павлович. – Не забывайте, граф, что вы ответствуете за спокойствие в столице. Ожидайте на Сенатской около манежа моих повелений.
Кто-то из свиты великого князя спешился, – кажется, даже не офицер, простой казак, – подвёл к Милорадовичу гнедого, недовольно фыркающего коня, хотел помочь вскочить в седло, но генерал уже сам сел на вёрткого коня и дал ему шенкелей, направляя под триумфальную арку. Адъютант с шинелью в руках бежал за генералом следом…
Глава 5
На Сенатской площади…
О том, что произошло на Сенатской площади, написано немало книг. Но среди сотен авторов мне хочется выделить Милу Сович с её талантливым, удивительно чётким и образным видением того декабрьского дня.
«У Медного всадника – уже не каре, а толпа. Первый круг – чернь, зеваки. За ними – окружившие восставших императорские войска, но с зеваками за спиной. Выходит, уже сами в окружении. На лесах Исаакия черным-черно от рабочих, под руками у них камни и брёвна, что в любой миг могут полететь в солдат. А вот следом, за полками, верными императору, колышутся примкнутые штыки московцев и лейб-гренадер. Мятежники сбились в кучки, многие опустили оружие, гомонят и болтают.
Плывёт через толпу дурноезжий гнедой конь, бешено грызёт железо, норовит стать за повод и вырваться. От борьбы с ним уже жарко даже без шинели. Дать бы шпоры, толкнуть на руку – но шпор нет, Милорадович нынче верхом не собирался…
Горят в низком солнце бриллианты орденов на мундире, блестит рукоять наградного оружия. Чужая лошадь и парадная шпага – вот всё, что досталось военному губернатору для усмирения солдатского мятежа. Полуодержками успокоив гнедого, он освобождает руку, чтобы разгладить, привести в порядок потрёпанный галстук. Твёрдо правит коня на солдат…
Затихает площадь, замирают мятежники. Расступаются, шепчутся, становятся во фрунт и торопливо оправляют шинели. На многих лицах едва ли не радость – ему всё-таки верят.
– Солдаты!..
Тишина. Мёртвая, почтительная, только лязгают ружья, поднимаясь от ноги на караул, да скрипит под сапогами снег, когда ряды равняются, смыкаясь.
– Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом?.. Под Бородино и Красным?..
Он называет сражения. За четвёртым десятком изумляется сам – неужели и правда так много?.. Пятьдесят штыковых и ни царапины – он везучий! Может быть, повезёт и сегодня.
– Кто из вас был со мной, говорите?! Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите же, ну!
Над площадью тихо, и даже гнедой присмирел и лишь катает трензель на языке.
– Никто? Никто не был, никто не слышал?..
Милорадович медленно снимает треуголку, бросает на снег. Крестится – размашисто, плавно, будто под счёт. Он не считает – он чувствует, как хороший актёр чувствует публику и оркестр.
– Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!
В гробовой тишине мятежники начинают переглядываться.
– Офицеры! Из вас уж, верно, был со мной кто-нибудь? Офицеры, вы-то всё это знаете?.. Никто?..
Со стороны прилетает вдруг дерзкое:
– Вы и сами, ваше сиятельство, есть предначатия участники!
Он не ищет взглядом, но гнедой пляшет под шенкелем, перебирая чёрными ногами, крутится на месте. В переднем ряду стоит Оболенский, в руках – солдатское ружьё, в глазах презрение. Через губу бросает:
– Уезжали бы, ваше сиятельство, вам здесь опасно…
Отклоняясь в седле, чтобы удержать гнедого на месте, Милорадович вскидывает руку. На Оболенского он больше не смотрит.
– Бог мой! Благодарю тебя, Создатель, здесь нет ни одного русского офицера! Если бы здесь был хоть один солдат, хоть один офицер, вы бы знали, кто есть Милорадович!
– Оставьте солдат, ваше сиятельство! – кричит Оболенский, срывая голос. – Они делают свою обязанность! Прочь!
Его никто не поддерживает, и крик затихает в пустоте. Все смотрят только на Милорадовича, они все уже преданы ему, как раньше…
Вылетает из ножен парадная шпага и, перехваченная в воздухе за остриё, повисает над площадью. Милорадович читает вслух, звонко, торжественно, нараспев:
– „Другу моему…“ А? Слышите ли? Другу!.. Что Милорадович не мог бы предать друга, знает весь свет, но вы о том не знаете! А почему?.. – вбросив шпагу в ножны, он вновь поднимает руку, обводит взглядом стройные, подтянутые ряды. Тишина над площадью мёртвая, от Невы до Исаакия. – Почему?.. Потому что нет здесь ни одного офицера, ни одного солдата! Здесь мальчишки, буяны, разбойники! Мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата! Вы – пятно России! Вы преступники перед царем, перед отечеством, перед Богом!..
Пляшет под шенкелем гнедой, крутится перед каре, вот-вот готовый сорваться. Оболенского нет, нет и других – никак разбежались? Штыки горят стройными линиями, солдаты тянутся, замерев, сжимают ружья под приклад, неотрывно смотрят ему в глаза. Они – его. В его руках, в его укоряющем голосе.
– Что вы затеяли? Что сделали? О жизни и говорить нечего, но там… – жест в небо. – Там, слышите, у Бога, чтобы найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам! За мною, все, слышите? За мной!..
Прыгает гнедой, взвивается на дыбы, и взброшены ружья, без команды, но воедино – подвысь, и раскалывает площадь, как выстрел:
– Ура, Милорадович!
В ярком солнце, невидимый, вьётся пороховой дымок. Последним усилием зажимая рану в боку, он роняет поводья, бросая гнедого вперёд, на уставленный штык Оболенского…»
…Вот и всё. В генерала Милорадовича стрелял из пистолета отставной поручик Каховский. Стрелял с трёх шагов в спину – за это и сегодня Каховскому никто бы руки не подал до конца жизни.
Пётр Каховский (о нём я уже писал в книге «Шляпа камер-юнкера») военную службу начал в лейб-гвардии Егерском полку. Был разжалован в рядовые за «шум и разные неблагопристойности, за неплатёж денег
