Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
– Смолки хочешь?
И они стали жевать вместе.
Краем глаза Ипат рассматривал девку, глазастую, будто из туретчины взятую. И, по всему видно, не только руки у неё воли просили, но и ноги на месте не стояли. Всё её в шаг тянуло, в иноходь. Глазами стреляла по сторонам, куда бы поскакать. Назвалась Марусей.
Ипата прошибло: Руся… Русалка!
Вот какую встречу, оказывается, пророчил вчерашний сон посреди реки! Знамение – конец сомнениям.
Согласие на подсадку Ипат подтвердил уже не столько ради компанства, сколько ради приятства.
Персонажи нашей истории «из колена Синцова» до этого момента посещали Важский городок трижды. В 1481 году сюда приплывал Иван Синцов с десятилетним сыном Никифором (ч. II, гл. 3).
Затем начиная с 1530 года здесь часто бывал по своим торговым делам Геласий Синцов (ч. III, гл. 12).
В 1642 году скоморох Пётр Синцов чудил здесь со своими товарищами (ч. VI, гл.15). Их глазами была увидена и в подробностях описана автором бурная жизнь городка тех лет. Теперь в 1730 году перед Ипатом Синцовым это поселение открывалось в период упадка.
Уже не было крепостной стены. Ярмарки проводились редко.
Народу убыло. Причина в том, что Важский городок (Шенкурск) перестал быть перевалочным пунктом для московских войск, ходивших на восток на завоевание Югры.
Вал колонизации откатился далеко за Урал.
12
Площадь в городке распадалась на две улицы. Одна упиралась в лес. Другая обрывалась берегом.
Три выдающихся строения на площади – кирпичная лавка купца Добрынина, двухэтажные палаты воеводы и кабак с медным орлом во лбу – были теснимы по кругу всяческими избами.
Из кабака доносились пьяные крики, и на коновязи у «казёнки», тоже будто захмелевший, всхрапывал конь под высоким казацким седлом.
Ипата заворожило снаряжение скакуна. Особенно стремена, похожие на головки железных сапог. Он тужился вспомнить, где же видел такую сбрую, когда сильный ветер вдруг снёс с его головы горшевик[124].
Вмиг потемнело. Из-за леса неслась на городок даже не туча, а будто сбитый из снега сказочный воздушный корабль – морок. Ударил из него гром. И тотчас снегом хлынуло сверху, и такие крупные хлопья взвихрило, словно гусиную стаю подстрелили.
13
«О волке толк, а тут и волк!» – подумал Клим.
Через окошко кабака он давно следил за Ипатом. И если смолокура вьюга загнала под крышу сенного сарая, то лиходея воровская погодка сорвала из тепла в вихрь. Едва ли что не вслепую достиг он пристани. Вскочил на плот-бочарник и давай из донного ила притычины выворачивать. Буря нагоняла волну. Плавь уводило из-под ног.
Клим налегал на шест. Жилы рвал в упоре.
Плот словно вмёрз. На сколько Клим оттолкнёт, на столько плот обратно сдаст. Перед глазами всё тот же корень торчит из глины на берегу.
А снежок-то уже едва трусит, насквозь становится видать далеко. Вот-вот во всём блеске откроются дали и обнаружится он, угонщик, и для гребцов на карбасе, и для праздного горожанина на высоком берегу.
Донесут. Да и сам хозяин, чай, не дремлет.
Прыгнул Клим с плота на сушу. Пополз вверх по обрыву, злобно думая, что и то верно говорится, будто воровать – не торговать: больше накладу, чем барыша.[125]
14
В Двине, между берегами с прожилками снега, текло так много воды, что река казалась выпуклой, и странно было Ипату, почему плот не соскальзывал с хребтины.
Он бросал гребь, восхищался простором, и Марусю надоумливал, а девка предпочитала не на оболоку жизни глядеть, а в её корень – в горшок на костре с кипящей перепечей.
Сели обедать.
Вода хлюпала под настилом.
Швыркали простуженные носы.
Постукивали деревянные ложки о стенки горшка.
Ипат «заливал».
Были, баял, у Святобора три дочери – Тара, Желя да Зевана. Одна берёзовые рощи стерегла, другая осинники, а третья – ракиты у рек. У Святобора под началом имелось войско – сосновое. Однажды Святобор оглядел своё сосновое войско – конца-краю не видать. Возомнил о себе. Небу грозит.
Сварога прогневал.
И Сварог наслал небесный огонь, сжёг всё корневое воинство, а самого Святобора молнией порешил.
Тара, Желя да Зевана на пепелище пустились в рёв по отцу.
Где их слезы на горячую землю капали – там, в бывшем сосняке, янтарные зёрна запекались.
– У меня в землянке припрятано янтаря с полгорсти. На добрые бусы, – такими словами Ипат завершил сказ.
Маруся с чашкой в подоле слушала, а лапти на её вытянутых ногах и в леготе дергались, как у гончих во сне, будто она и сидючи бежала куда-то.
«Ишь, нестойкая», – думал Ипат.
И вымолвила девка вовсе не в присказку ему:
– Дрова кончились. Пристать бы надо.
– На дровах сидим, – сказал Ипат и отломил жердину с края палубы.
Маруся схватила топор, принялась рубить.[126]
15
В мае всё живое мается от нескончаемого неживого солнца.
Май – воплощенный рай, но почему тогда вводят в уныние его белые ночи – чёрные дни?
Не потому ли, что свет белых ночей – это как раз и есть «тот свет»? И ещё при жизни внимательному человеку даётся в этих бесконечных майских маятных сумерках заглянуть в загробный мир.
Ноче-дни мая напоёны туманцем вечности, похожим на изморось.
Кажется, что солнце, горячее, привычное, земное, отлетело в иные миры, а светит только его блик, сполох – солнце мёртвых.
Вот так и в раю, скорее всего. И не светло, и не темно. Не холодно, не жарко. Не горько, не радостно…
Многие страдают от этого ночного света. Но особенно досадлива белая ночь для разбойника – весь он на виду.
Зато дозорна для ловца.
И выгодна для купца.
Как этот обманный свет всё живое круглые сутки гонит в рост, так и у возгонщика прибылей дело и майской ночью в гору идёт…
16
Этой мутной ночью три силы устремлялись к кипящей гряде на Двине: из Березника скакал туда отряд ратмана Глазова. Только что было доложено служивому, мол «узрен гулящий человек в кабаке среди лихого люда. Бахвалился по пьяному делу. Замыслил смоляное плотбище перенять в узи Берёзовой».
С верховий этот самый гулящий Клим Шумилов мчал на коне в воровскую засаду у каменистых перекатов.
На плоту подплывали туда блаженные Ипат с Марусей.
И вот они, шивера!
Впереди реку будто знобило, гладь морщилась. Так ещё бывает, когда сильно дует из лесной просеки.
Ипат кликнул Марусю.
Словно ужаленная, девка пробкой вылетела из шалаша.
Простоволосая, растрёпанная вцепилась в рукоять и давай отворачивать от кипени
