Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
А Ипат вдруг взвопил:
– В перелог!
Она с другого краю поднажала.
«Жилистая невеличка», – подумал он.
Плот несло боком на каменистое мелководье.
Расшибёт, развалит! Сверху будут катки-битки, снизу валуны, а они, люди, промеж этих жерновов – славно же поработает меленка в рыбном царстве!..
17
Кованый ствол пищали в прицеле Клима из засады пролётной нитью соединился с грудью Ипата. Эта невидимая связь становилась всё короче, будто накручивалась на мотовильце. До трёх саженей останется – пуля ударит по намётке в сердце плотогона.
Без отгрёбки, по мысли Клима, в столь узкой излучине смоляную-золотую плавь неминуемо притиснет к суше – останется меткому стрелку только перемахнуть с берега на плот и вот уже он – кормщик.
И баба – его.
Однако складывалось что-то не в лад замыслу.
Чем дольше Клим держал прицел, тем меньше надобности оставалось в утайке. Плот удалялся, гребцы смещали его на камни. И, к изумлению Клима, остались целы на выходе с шиверов.
Невидимая струна оборвалась.
Клим вскочил на ноги и сгоряча послал пулю в богамать.
Досадливым выстрелом невольно подманил к себе конных стражников.
– Нашёл я тебя, Шумилко! – гаркнул из кустов ратман Глазов.
– Сумел найти, сумеешь и потерять.
– В разбое ты уличён.
– У кого пропало, а к нам, значит, с обыском?
– На тебя, Шумилко, десятеро покажут.
– Сыщи у цыгана кобылу!
Тянул время Клим, придерживаясь верного правила: малый вор бежит, а большой сидит.
Он успел вбить в дуло тряпичный патрон и чугунную пулю. Подсыпал затравки, взвёл кресало и выстрелил на голос.
Готовно и по нему ударило. Дуло в дуло.
У ратмана скользнуло по кольчуге. С головы Клима сшибло шапку-подушку.
Под завесой порохового дыма Клим скрылся от копейщиков.
Первым выскакал из лесу на дорогу.
Теперь ему плетью оставалось орудовать.
И ратману Глазову тоже недосуг было заряжать свою берду. Он хлыстом охаживал конские бока, а вдобавок ещё и пришпоривал…
Продолжилась извечная игра в казаков-разбойников.[127]
18
Колесницей на двенадцати катках-бочках боком раскатисто прогрохотал плот по камешнику, так что и выстрелов сплавщики не слыхали.
Осталась позади воркотня бурунов.
Плот входил в утренний туман.
Словно облаком укутанные, сели Ипат с Марусей завтракать вчерашней кашей с солониной.
Цепкая, стремительная Маруся, умелая подгребщица, теперь, по одолении опасности, опять более всего стала занимать Ипата как девка. (Тоже и на плоту затевалась охота, старинная игра в баб-мужиков.)
Ипат искоса присматривался к куколке. Долго, тщательно облизывал ложку. Его широкое лицо распускалось в улыбке.
– Без любви да безо страсти все дни неприятны: воздыхаешь, чтобы сласти любовны были знатны, – неожиданно стихами заговорил он.
И девка тоже, словно Клим от ратмана, метнулась во спасение на корму посуду мыть. Хотя и чуяла, что ловля Ипата не гибельна. Плотогон ещё только плёл-свивал аркан.
Так и есть! Вдогонку девки донеслось миротворное:
– Мы с тобой, Маруся, как на небе!
И вправду, в густом тумане не видать было воды, и плавание на плоту напоминало полёт.
19
При игре в бабки, случается, бита попадает сразу по нескольким костям, и они, только что плотно сдвинутые воедино, разлетаются в разные стороны.
Так же Бог распоряжается и человеческими судьбами.
Вот только что вплотную сошлись злой разбойник, ярый ловец и блаженный телец. Один намеревался разжиться чужим добром, второй отличиться по службе, третий – одолеть стихийную препону. А долбанул сверху небесный биток – и корыстный опростоволосился, жаждущий поймать вора – снова оказался в догоняльщиках. И только по незатейливому плотогону вышла промашка у верховного метателя.
Ибо сказано: не только у пьяных, но и у влюблённых есть свой Ангел-спаситель.
Спустя час будто бы и в самом деле с его крылатой спины высадились Ипат с Марусей на берег в Берёзовом городке.
20
Это поселение начиналось у реки и поднималось к лесу ступенями улиц.
Парочка взошла на самую верхнюю – Торговую.
Ипат мордатый, у Маруси личико с колобок.
Он веснушчатый, она чернявая.
Он увалень, она вертёха.
Одно общее: оба смолку жуют.
Но опять же, если Ипат бодрящую горечь сплёвывал на сторону, то Маруся к губкам прикладывала платочек.
Парочка продвигалась вдоль коробов и тележек, обходила тряпицы с разложенным товаром, заглядывала в лавочки.
Благообразные мужички – суздальские иконники – вкрадчиво ворковали тут про письмо золочёное – византийское… А вот строгановское – закатного света… А не хотите ли ярославское с пурпуром хитонов и мантий…
Предлагали на выбор – образа жалостливые, милостивые или по-страшнее и погрознее.
Постояв пред богомазовской выставкой, парочка перешла к московским ходебщикам с выкладками брошей, колец, бус, перстней и серёг.
Тут заинтересовала Ипата цена янтаря без огранки с ноготь величиной. Носячий объявил: полтина серебром. И закричал через головы сообщнику:
– Наноси пуло на кательки – мелихо юхчат!
Бывалым Ипату и Марусе не составило труда перевести с офенского языка: «Поднимай цену на перстни – спрашивать начали».
Далее стояли щепетильники с красным товаром. Мотки разноцветных лент насажены были у них на карандаши, а рулончики унизаны напоказ иглами и булавками.
Что ни шаг, то гадальщики, лекари, коновалы тянули Ипата за рукав. Или вкрадчиво теребил какой-нибудь женоподобный мужик и тонким голосом предлагал купить из-под полы срамные гравюры.
Дошли наши смологоны до книжных развалов коробейников-владимирцев.
Здесь вопил чтец-завлекальщик.
Ипат замер очарованный, рот нараспашку, совсем одурел от складной речи. Словно об откровении Божьем чуть не со слезами на глазах стал пояснять Марусе, мол, читается это из книги «Жизнь и похождения российского Картуша – знатного плута и бахвальщика». Он решительно протиснулся к лотку, спросил «поэта Третьякова сочинения».
Подали гражданским шрифтом напечатанную на серой бумаге книгу ценой сорок копеек «Езда на остров любови».
Забыв о Марусе, скорым шагом с книжкой, прижатой ко груди, Ипат убрался на лужайку к сбитенщикам.
И потом эту парочку долго ещё можно было видеть здесь на пригреве у стены мангазеи. Они пили сбитень с калачами.
Ипат читал:
– Что бы я ныне ни вещал, но словам вздохи мешают; чую – вольность потерял; мысли, где сердце, не знают. Не ты ль, Аминта, то скрала? Я, не видав твою младость, с самого жизни начала не имел такову слабость…
А проходящие мимо них по дороге скоморохи били в бубны и орали:
– Попадья Алёна на воду смотрела, ворам говорила: не ездите, дети, во чужие клети: будет вам невзгода! Будет непогода…
С крыльца кабака местные смолокуры старались перекричать глумотворцев:
