Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Настала очередь Ипата вытаскивать из глубокого зеля на груди кожаный кошель, пропитанный смолой до деревянной твёрдости, и загружать его серебром.
В молитвенном молчании вершилась сделка. А и впрямь таинство происходило – смола превращалась в металл, сила Ипата в силу конторщика Макарова, ум в разум.
– Ты, Ипат, с запросом, а я с подачей, – ворковал напоследок конторщик. – При деньгах Панфил всем людям мил.
– Ну, богаты не будем, а сыты будем.
– Не прибедняйся. Заживёшь теперь – одна рука в меду, другая в патоке.
По пути из конторы Ипат миновал цех и углубился в чахлый тундровой лес. На каждом шаге по брюху ему бил кошель с деньгами. «Такие бы вериги век носить», – думал он.[129]
Под приметной сосёнкой сел на корточки, вытащил из-за пояса нож, коим на фабрике ровнял распушённые концы канатов.
Копал, пока лезвие не процарапало вечную мерзлоту.
Заложил клад.
И на стволе вырезал змейку, – так же метил он деревья для подсочки в своих палестинах…
25
Пролетело лето, просквозила осень.
С первым санным обозом возвращались домой.
Закопанный в тундре кожанник Ипата с сорока серебряными рублями висел теперь на шее Маруси, под рубахой, под её сердцем – вот как они с Ипатом сроднились к этому времени.
В гурьбе пеших за вереницей возов отличались они счастливым видом. От лошадей пар шёл, а от них двоих, неразлучных, в декабрьской тьме будто свет исходил.
На одной из ночёвок какая-то баба не удержалась, шепнула Ипату:
– А ведь она, парень, любит тебя!
Для Ипата это не было открытием.
Деревья вдоль дороги становились всё прямей и выше.
На подходе к Холмогорам от тундровой заморёности и следа не осталось. Матёрый сосняк столбенел по обеим сторонам пути.
Визгливо, сухо скрипели завёртки оглобель. Гужи отзывались солидной отрыжкой. Полозья на едином выдохе испускали стон от станции до станции.
За этой сороконожкой поспевали хожалые.
Ипат с Марусей прибились к высокому старику в мурмолке с седой бородой и бывшей при нём бабе в апостольнике, той самой, которая про любовь оповещала.
У старика в руке был посох с железным набалдашником для отбою от супостатов. У бабы – корзинка на локте.
– Вот как едут – дуга на дуге! – восхищался старик конным строем.
– При большом обозе и гурт пасётся, – это уже баба высказывалась о примкнувших пешеходах.
Шли они в Сергиев Посад.
А когда Ипат спросил, долго ли туда идти, старик ответил:
– Четверо лаптей.[130]
26
Свиток любой Большой дороги испещрён отпечатками подошв всех когда-либо проходивших по ней. Речи, разговоры, мысли путников считываются на ощупь, словно в азбуке Брайля для слепых – только и разницы, что ногами.
Впрочем, и в машине, автобусе сидючи, тоже можно стать соучастником давних дорожных разговоров. Колёса как магнитофонные головки катятся по ленте пути. Кузов автомобиля рупором усиливает сигналы древности.
Не всё разберёшь, не дословно, однако и клочков достаточно, чтобы понять, на какие темы беседовали ездоки с ходоками.
Услышишь, например: «Мёртвый не без гроба, живой не без крыши». Значит, о судьбе, терпении, надежде толковалось.
Или такое проходцем донесётся: «Есть чем звякнуть, так можно и крякнуть». Знать, вели речь о богатстве и убожестве.
Или влетит в ухо: «Кто таскает с блюд, того и бьют». Ясно – ворам косточки перемывали. Язык любого народа можно утолкать в словарь. И каждое слово родит повод для разговора, да не один. Пронизывают это слово, как нитки ушко пуговицы, неисчислимые темы бесед, споров, высказываний. Пробрусни страницы словаря, ткни пальцем наугад – и отскоком от любой строки мысль начнёт завиваться вот уж истинно белкой по древу, непредсказуемо и прихотливо, сам Бог не угадает исход плетения.
Вот вроде бы уже были описаны дорожные беседы, целая книжка их напечатана под вопросом: кому на Руси жить хорошо? А и в этом сборнике путевых разговоров запечатлена ничтожная часть на самом деле звучавших когда-либо словопрений мужицких на наших прогонах и гатях.
Много и до сих пор остаётся ещё неотвеченного, невысказанного, не поднятых тем, не распутанных клубков!..
27
К двум парам говорунов в хвосте обоза прибилось немало краснословов. Беседа то затихала, то занималась с новой силой. Недоумённо умолкли только когда в Холмогорах пристал к ним, пешим, молодой щекастый мужик с книгой под мышкой и на ходу принялся эту книгу читать, держась за сани, будто слепец за поводыря.
Обозное общество было задето вызывающим своеволием нового спутника.
– Оно верно. Нынче много грамотных, да мало сытых, – околично укорил книгочея старик с посохом-булавой.
Ипат подсластил укор:
– Век живи – век учись.
Въедливый богомолец не унимался:
– Гражданская грамота – от антихриста!
Ипат опять поперёк высказался:
– Наука – лучшая порука.
И снова нашлось противоречие у бывалого спорщика:
– Учёная ведьма хуже прирождённой!
28
Ходок с книгой, скорее всего, был из тех, кого в деревнях называли «светлая головушка». Кому от роду открывались умственные выси. Все мужики как мужики, а такой вырастал наособицу. Все кони скачут, а один резвей всех. Все сосны высокие, а одна под облака…
Постиг он мужицкую дописьменную мудрость в самые ранние лета. С детства в ней купался. Дышал ею. И пресытился. Как никто остро почуял вдруг свежие струи и веяния. Возжаждал припасть к ним. Тем более что волею судьбы рождён он был в самом центре духовного смерча, завивавшегося здесь над Холмогорами.
Подобно тому как этот смерч стягивал сюда с обширных земных пространств, смешивал воедино речные и морские воды, так и мысли свинчивались им европейские с азиатскими, нравы немецкие с московскими, представления о жизни простонародные с аристократическими.
Его ум напитался не только мудростью родных по крови пахарей, лесорубов и рыбаков, но и немецкой книжностью.
И сам он по заграницам хаживал на коче и заморских людей привечал в отцовом доме.
Наведывались в их просторную избу и высокомерные протестанты, и терпимые католики, блаженные утописты и непреклонные тористы…
Пускай все извивы западной мысли в чужом языке он не разбирал, но саму суть считывал чутьём со всякой головы. Так что к двадцати годам уложены были у него в душе зёрна многих учений: беседного, природного, нравного, людоправного, законопоставного…
По опыту общения с мужиками он знал, что пословицами их не переспоришь. А учёный слог для них тарабарщина. Но и молчать теперь, по своей горячности, был не в силах – слишком уж задиристым оказался бывалый, тёртый обозный люд.
Прежде чем слово
