Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
9
Мировая гроза вот уже полгода, с осени 1917-го, настаивалась над Шенкурском.
Росло напряжение между уездными земцами и питерскими огольцами. Одни, как Варлам Синцов, сулили мужикам завтра лучше, чем вчера.
Другие, как Осип Шумилов-Скалин, предлагали им познать совершенно новое, невиданное доселе счастье на земле.
Жившие под этим захмуревшим небом представители вольных племён ваган косопузых[133] не желали журавлей в небе, каждый тешил за пазухой свою синичку и только от неё чаял в прибыток яичко.
Им земство было милей.
Питерские тучи над их головами сгущались.
Столичные затейники уже не только красным словом принялись залучать их в свои сети, но и брали на подкуп, обещая земель на приращение.
Опять промах. Малородными-то подзолами ваганы пресытились ещё при Столыпине на отрубах. И отвечали незваным благодетелям тем, что они, мол, не землёй живы, а смолокуренным промыслом.
Тогда настырные самопомазанники уже в голос стали стращать, так прямо и заявляли: или соглашайтесь новую жизнь для всего человечества устраивать, или со всей вашей смолокуренной артелью возьмём вас на притужальник.
Но и тогда ещё не пробило мужиков молнией.
Накапливался заряд.
Окончательно зачернело над головами смолокуров после прибытия из центра отряда Шумилова-Скалина, называемого чекой – железным штырём в оси телеги. (Этой штуковиной намеревались буяны замкнуть концы напряжения, чтобы пролить на город очистительный огонь.)
10
…12 мая 1918 года с утра разгуливали по городу Шенкурску волостные делегаты решающего съезда.
Будто на престольный праздник собрались.
Всё ежедённое, затрапезное, рабочее, всякое там рядно и парусина, порты и армяки – что это за диковинка? Ведать не ведаем.
Приехали в выходном – в пиджаках на вате, тужурках.
О лаптях тоже будто слыхом не слыхивали. Сплошь сапоги, а то и ботинки с брюками навыпуск. На головах картузы, котелки.
Большинство побрились здесь, в уездной цирюльне, и ходили с окровавленными бумажками на впалых щеках и костистых подбородках.
Сверкали цепочки от часов. Трости постукивали по булыжнику.
Пахло в толпе махорочным дымком «полукрупки самарской», а то и душистой папиросой «Козырной».
Военных полков в городке давно не стояло. И подобное шествие вполне восполняло этот ущерб. Тут тоже были и нарядные незнакомцы, и флаги, и музыка в саду, и смущение женского пола.
В трактире за чаем пахнущие льдом и конём соборяне рассуждали о скорой пахоте, о грабительских налогах и защитительных хозяйских увёртках. В лавках закупали платки для жёнок, гостинцы деткам. У скобарей – всяческие железки для избяной справы, колокольчики и бубенцы. А кто-то и у родни в гостях сидел. Горюнился либо похвалялся.
И такие были, которые на крутояре, на молодой траве, облокотившись, кружком лежали, распивая водочку из наскоро свёрнутых берестяных кулёчков.
Ну, а самые азартные стояли в очередь у амбара с вывеской «Синема», где давали народную драму-песню «Ухарь купец».
Теперь бы это назвали клипом.
11
Всяк из них был сам себе государь – со своей землёй, своими подданными, со своим урожаем и кормящим торговым оборотом. У каждого в избе имелась своя вооружённая сила с топором, вилами и берданкой, а то и наган под стрехой. Свой транспорт у коновязи. Своя казна, министерство иностранных дел с представительствами в других «домах-крепостях», на ярмарках, сегодня в ближайшем престольном селе, а завтра в прочих краях, куда ноги дойдут.
Была у них своя, с ударением на «и», родина – лично очищенные от лесов, добытые из небыли поля в долинах рек.
Деревня с угодьями ощущалась ими как страна.
Россия – как места на планете заманчивые, на смелого.
Иные земли – ломти отрезанные.
Вся жизнь у такого мужика, весь он был у себя в горсти, за пазухой, в зрительном охвате.
За пятьсот лет выстроился он на северной свободе загребущий и самистый. А великой дерзостью устроители всемирного счастья в 1918 году вознамерились одним махом низвести его, хозяина, до положения углового жильца, каковое знаемо было им в бродячей городской отхожести и не прельщало.
Этого мужика, ездившего в те времена на жатке «Форд» и крутившего на гумне рукоятку веялки «Фарман», покупавшего молочный сепаратор «Гардиан», велосипед «Рено»; этого смазчика, лившего автол в подшипники паровой машины «Жакер», что пыхтела в трюме парохода его смолокуренной артели; этого счетовода, сдававшего в аренду локомобиль «Ситроен» (членам кооператива бесплатно); этого оборотистого, пуще всякого азиата, торговца, обменивавшего лично добытые скипидар и пек (по-нынешнему, считай, нефть и газ) на все соблазны мира сего, – этого европейца… захотели вдруг подбить на войну с американцами, англичанами, французами, чтобы потом сунуть его в ярмо коммуны и натравить на богатых сородичей, плоть от плоти мужицкой, кровь от крови. Чтобы павший до уровня дикаря он, этот справный русский мужик, по кирпичику растащил немного более справный дом немного более удачливого выходца из его же деревни, струны фортепьяно в нём употребил для починки своих валенок, а лакированные деки – для катанья на ледянках под тем предлогом, что этот немного более везучий земляк, мол, наперёд его, мужика, ограбил. Как же! Ведь от трудов праведных не наживёшь палат каменных!
Ну, так ведь о неправедности наживы свободный, предприимчивый русский мужик и не спорил. Нажива – хромая лошадь. Нажива – сама в себе гниль. А вот ежедневными трудами трёх-четырёх поколений одного согласного рода – знал этот мужик и всякому мог рассказать – ещё те ли палаты возводятся!
В каждой деревне были такие удачники, у которых семейный мир и почтение из колена в колено.
Вокруг таких даровитых – и бесталанным горя мало.
И на одну разжогную пословицу такой мужик вывалил бы десяток уладливых.
«Всего веселее свои денежки считать».
«Без гроша слава нехороша».
«Денежка не Бог, а полбога есть».
«Деньги что птицы, все в стаю сбиваются»…
Часы на колокольне Шенкурского собора заиграли сбор.
Делегаты с площади убрались в залу присутствия.
Такие сильные красивые русские люди были нами забыты и преданы. Будто и не жили в нашем ближайшем доступном глазу прошлом в каждой русской деревне мужчины своей воли – своевольные. А вся наша так называемая деревенская проза оказалась проникнута, увы, слёзной интонацией.
Писатели-вопленики похоронили русскую деревню, захватив её на последнем издыхании.
Бабьей сердечности полны их рассказы и повести.
Попытки некоторых ввести в деревенскую литературу мужественный элемент вестерна оказались неубедительными, ибо даже в виде сурового борца в героях у них ходил не сильный и свободный русский человек, а удачливый представитель русской толпы, многочисленностью победившей в гражданской войне.
К 60-м годам
