Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Он снял фуражку, прогрёб пятернёй смолянину волос и отколупнул крышку чернильницы.
– Господа мужики, прошу!
Так же со снятыми шапками, картузами, шляпами, будто под Божье благословение, подходили к столу боевитые мужички.
Отдельно кланялись и улыбались стоявшему сбоку от стола благодетелю Варламу Лукичу.
Растроганный председатель артели им в ответ чувствительно тряс кудрями. Порывался жать руки верным людям.
Иных в сердцах обнимал.
Возвышенный душевный настрой добровольцев будто ледяной стрелой пронизывало со стороны коновязи у трактира, где сбились в кучу умы, смущённые обещаниями голубиной кротости при грядущем устроении жизни, ревнители решительного новозаветного обновления бытия.
Были там и «делегаты», да поскромнее и поскоромнее. А более – прибившиеся к ним разные отверженные.
Высокий, худой нищеброд с рогожной торбой через плечо, с широкими и красными, как у гуся, ступнями босых ног.
Задиристый городской выскочка, ярмарочный горлопан, безбатешник в бабьей душегрейке и коротких портах.
Семья погорельцев в отрепье, баба с квашнёй в обнимку.
Молодой беглый монах в запылённом подряснике, проповедующий жизнь «как у кошки с собачкой», которых все в доме любят, ласкают и кормят за ради доброты человеческой.
Свистящий выхарканными лёгкими страстотерпец.
Изувеченный в драке кривобокий горбун.
Вор, отпущенный из острога.
Кликуша с паперти.
А впереди всего этого войска – самозванный партийный предводитель, расчётливый провидец «политической ситуации», нюхом почуявший грядущее, местный книжник, натасканный ссыльными смутьянами.
Он крикнул Варламу:
– А вот не надо нам богатеев!
Варлам кротким шагом, уклончиво подошёл к нему и ласково сказал:
– Кто не хочет терпеть своего князя, получит чужого. Не пожелали на Москве Рюриковича, получили Бекбулатовича. Я вам не по душе – другого тоже не полюбите. Раскиньте умом: рядом живём, один хлеб-соль жуём.
– Врёшь, Варлам Лукич, – сказал строптивец. – Барин за барина, мужик за мужика – вот как живём. И лыко с ремешком не вяжется.
– Союз смолокуров вам столовую открыл. Всяк может пообедать, – напомнил Варлам.
– А тебе, видать, неведомо, Варлам Лукич, что чужой мёд горек.
– Землекопы Союзу требуются. Станцию будем строить. Свет по городу проводить. Работа сдельная, – настаивал артельный.
– Задёшево хочешь купить, Варлам Лукич.
В отпор речистому из лагеря справных донеслось:
– Молчи, Елеся, ноги свеся. Лежи на печи, гладь кирпичи.
– Дуракам – мука, умным – честь.
– Ленивый и могилы не стоит…
А стальное пёрышко в руке прапорщика Ракитина бойко, без остановки всё летало по листу бумаги, оставляя имена для истории. Метило людей, назначало в святую жертву.
Мужики словно чуяли переход некоей черты, удалялись от стола в задумчивости и не сразу надевали шапки – с крестной новизной в душе, как после причастия.
…В Шенкурский отряд записалось 36 человек во главе с поручиком Степаном Худовековым.
В Благовещенский отряд, под команду поручика Сергея Воробьёва вступило 47 человек.
Спустя неделю Максим Ракитин сообщал в Архангельск: Отряды готовы выйти на Долматово, Вельск, Двинской Березник. (Е. Овсянкин.
«Шенкурские белогвардейцы». «Правда Севера». 10.01.2002.)
Максим Ракитин в последствии был схвачен и расстрелян чекистской «тройкой».
В 1992 году реабилитирован как осуждённый «внесудебным органом сугубо по политическим мотивам и подвергнутый уголовной репрессии, как человек, выступавший против советской власти в период Гражданской войны».
16
Горестное, растравное время.
Не первая русская междоусобица, но самая кровавая, так что и дух из народа вон.
Кем было выслушано, занесено в наши холодные края и впервые с губительной смелостью произнесено это чёрное слово – «непримиримость»?
Из какой тьмы мироздания выпорхнуло оно на перепончатых своих крыльях?
Из какой амбарной книги цифрами, счётом слово это рассыпалось по вольным душам, во многих сердцах повисло безменом зависти?
Внедрилось в человечью натуру единовластным Богом-приказчиком, видящим справедливость как схожесть дебита с кредитом, а всех людей – как злых сестёр, которым непременно подавай по одинаковым серьгам…
17
После перепалки добровольцев с отступниками в Варламе будто росту убыло. Всегда у него фуражка с молоточками в кокарде сидела набекрень, руки в боки, а теперь стоял он в стороне со сжатой в кулаке фуражкой, так что пальцы побелели.
Не сразу справился с околеванием в себе. Пришлось даже в полном отрешении опереться на жердь коновязи.
Весь жизненный остов в нём размягчился, вместо души – кисель. Гудок «Проворного» вернул его в себя.
Оттолкнувшись от жердины, он даже в ладони ударил. Непреходящей скрепой оставалось в нём общее дело с теми, кто сейчас под запись на площади голову на заклание отдавал.
И через час, когда Софья Карловна, устроившись в капитанской рубке, вышивала на пяльцах и Алто Валтович распускал перед ней хвост угодливого кавалера, Варлам уже швырял берёзовые поленья в топку «Проворного».
(Кочегар загульно спал за котлами на топчане. Простительно по спешной неурочности отчаливания.)
«Чему посмеёшься, тому и послужишь», – думал Варлам, вспоминая свои шутки над громоздкостью пароходной техники капитана Кокнаева в застольях с ним.
Вокруг Варлама с угрожающим шипеньем и свистом металась, кружилась, сновала маслянистая сталь.
Маховик обдавал горячим ветерком. Оси колёс трясло от биения лопастей по воде там, за бортом.
Жестяная маслёнка в руке Варлама клевала попеременно гнездо шатуна или ползуна. Затем он подбегал к топке – голый по пояс, предплечья в крови от заноз.
И с колосников било ему в лицо огненным кулаком.
Трещали ресницы от жары.
Перекалённые котлы звенели.
За круглым стёклышком у красной черты трепетала тоненькая жилка.
«Вот так же и вся Россия идёт в разнос, – думал он, ворочая ломом в магме. – Нагнали злого пару в душу народа обещаниями рая на земле. И никакой манометр их не отрезвит. Ума хватит ещё и предохранительный клапан заклепать…»
«Проворного» несла по Ваге тройка сил: вдобавок к паровой ещё и течение самой реки, и попутный ветер.
Дым из котлов колёсника раструбом стлался далеко вперёд – чёрным лучом прожектора в вывернутом наизнанку мире.
18
У пристани Усть-Вага этим лучом дыма «Проворный» нащупал канонерку, напрочь запорошив ясные очи чекистов на ней.
Как аэропланы со стороны солнца являются неопознаваемыми, так и название лихого буксира открылось ловцами только в самой близи. Едва успели раскалить свечу нефтяного мотора на посыльном катере, чтобы кинуться на перехват.
Катер, размахивая на волнах высоченной трубой, вычерчивал на небе чёрные петли, щерился разбойничьими «кольтами» с длинными стволами, короткими кавалерийскими «Винчестерами» и копьями «Мосиных» с примкнутыми штыками.
На носу катера размахивал наганом Осип Шумилов-Скалин.
– Трави пары!
В рубке парохода-беглеца капитан Кокнаев в белом кителе с серебряными пуговицами перевёл рукоятку на полный ход (у Варлама в машине сработало со звоночком).
Капитан выругался по-фински:
– Паскамарья виттэн курья![135]
Рассыпалось
