Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

Лихим мужем замаране-е.

Билэ личко промиеться-а,

Прайде малый подивиться.

Сестры умолкли, и запела одна только Хая:

О, тепер я горе зна-аю,

Трое диток малых ма-аю,

А четвертый в повито-очку,

И те на мою голово-очку.

Ой, Дунаю, Дунае-очку,

Верни мени хозяе-очку.

Ой, на тоби грошей скрыню,

Верни мени господи-иню.

Протяжным плачем Фира допела песню:

Ой, пьяна я тай валю-уся,

Иду до дому тай бою-усяаа…

— Были и у меня такие годы, задумчиво сказал Гри ДИН, глядя на Фиру, — когда узнал, как может печальная песня тревожить душу.

— Фира не только в песнях первая, — торопливо сказал Иосиф, — когда-то она пекла такие пышки, что их приходил покупать весь город.

Сквозь кружевную скатерть Гридин заметил блеск черного лака столешницы и спросил Бенинсона, не из досок ли Гумнера сделан стол.

— Увы, господин Гридин, здесь, в Борисове, мы еще не можем быть столь же искусными в столярном деле мастерами, как в Париже.

— В Париже?! — воскликнул Гридин.

И тут же появились одна за другой самые удивительные догадки.

— У меня в доме вся утварь из Парижа, — с гордостью произнес Бенинсон.

— Часто бываете во Франции? — спросил Гридин.

— Утварь я покупаю в Вильне, где у меня от моего торгового дома контора, — ответил Бенинсон. — А во Франции я еще не был, потому что там никогда за один берковец[9] льна не платили больше восьмидесяти рублей. Зачем мне Париж, если шведы дают 120 рублей? В прошлом году я хотел купить у них равендук[10], так они отдавали его по 50 рублей и ни на один рубль меньше. И вы думаете, я не обошелся без них?! По 25 рублей не хотите? И это был равендук лучший. Он перележал на складе, и мне потом давали за него 40 рублей с благодарностью.

— Зачем ты так много говоришь о товаре господину Гридину? — воскликнул рэб Иосиф. — Ему об этом совершенно неинтересно знать. Зато нам интересно было бы послушать, что в Петербурге думают о Наполеоне.

— У нас с ним союз, — с усмешкой в глазах ответил Гридин.

— Разве может быть такой союз, чтобы от него не было прибыли отечеству? — опять заговорил рэб Иосиф. — Раньше, когда торговали с Англией, было 67 копеек серебром за один рубль, а теперь только двадцать. Если союз приносит одни убытки, так его не должно быть совсем.

— Однако наш государь не может разрушить союз своей волей, — весьма серьезно сказал Гридин.

— Почему же?

— Нельзя, чтобы европейские императоры о нас дурно думали. Будто бы мы только тем и озабочены, как бы новое кровопролитие начать.

— Слух был, будто бы император французов нашего государя о новой встрече просил, — сказал Гумнер, — но будто бы наш государь и слышать о том не желает. Верно ли?

— Верно. Да и не осталось больше просьб его, которые можно было бы исполнить без потери достоинства. К примеру, просил он позволить ему провести через нашу землю отборные войска к рубежам Индии.

— Кем он себя вообразил, а?! Богом? — воскликнул рэб Иосиф. — Будто бы Россия есть второе герцогство Варшавское!

Незаметно подошли сумерки, и девушка зажгла в гостиной первые свечи. Дети давно оставили стол и теперь шумно играли в саду. Давид сидел вместе с мужчинами и с благоговением смотрел на Гридина каждый раз, когда тот начинал говорить.

— Стало быть, опять война, если на все свои просьбы Наполеон будет получать отказы? — испуганно спросил Гумнер.

— Стало быть, война, но только не по вине отечества нашего, — сказал Гридин. — Должен заметить, что возможный неприятель наш коварен чрезмерно… Известно ли вам, к примеру, как много милостей даровано вашему племени Наполеоном?

— Дошли и до Борисова слова Наполеона о том, что рука, которая когда-то крепко умела держать в руках меч, не может того забыть, сколько бы веков с тех пор ни минуло, — сказал Бенинсон с такой неловкой улыбкой, что невозможно было не заметить и некоторую гордость, которая сопровождала, произносимые им слова. — Веков! Нет, вы только подумайте, как это он не очень плохо сказал, но с каким коварством! Жалко, нет Мойши — он бы вам объяснил, о чем на самом деле думал Наполеон, когда говорил такие слова.

— У него были на то основания, — сказал Гридин, больше обращаясь отчего-то к Давиду, чем к остальным. — После штурма Варшавы Суворовым весь двор российский был весьма обеспокоен известием, что среди бунтовщиков было много людей вашего племени, которые сражались с редким отчаянием…

— Это Бог испытывал нас, чтобы мы снова увидели тщетность жертв своих, — тихо проговорил рэб Иосиф. — А что до поляков, так они еще раз доказали, что неблагодарнее их нет других людей на всей земле. Пусть Бог будем им судья.

— Тщетность и многих иных действий бывает весьма очевидной, однако мы совершаем их постоянно, — задумчиво произнес Гридин.

Подошла пора прощаться, и Гридину снова было неловко, что глаза Гумнера и Бенинсона, обращенные к нему, как бы спрашивали: а с Лейзером-то как? Что решилось-то? Дело о его смерти умерло или нет за этим столом? Или все только начинается на нашу голову?! Ах, господин Гридин!

И Гридин искренне пожалел бы их, если бы все, о чем они думали, было правдой. А коли неправда, то, значит, как бы и не было о чем беспокоиться. Что же до существа истинного дела, по которому он приехал в Борисов, то ему предстояло еще весьма много думать, прежде чем начать составление доклада о своем путешествии в Западный край, которое он готов был на следующий день продолжить. Бенинсону же и Гумнеру, чтобы несколько успокоить их, он вскользь обронил, что, возможно, в ближайшее время дело Лейзера Гумнера будет предано полному забвению. На что Гумнер с огорчением тихо спросил Бенинсона: «Что значит „возможно“?» — «„Возможно“ — это как раз то, что нам надо!» — смеясь, прошептал ему в ответ Бенинсон.

На прощание Гридин обещал женщинам явиться к ним сразу же, если когда-нибудь ему снова доведется бывать в Борисове. В глазах Маши он заметил при этом насмешливое сомнение и, дружески ей улыбнувшись, подумал: «Хорошо, что с веселой улыбкой смотрят эти глаза, а не со страхом, коего не избежать было, если б им вдруг открылась истинная моя задача».

Желание продолжить знакомство с семейством