Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

— Господину Гридину совсем необязательно знать так много подробностей, — тихо сказал Бенинсон.

— Столь скорбные события, к несчастью, оттого и случаются, что им дано состоять из подробностей, — заметил Гридин. — Однако должен заметить, и пусть сие служит для вас утешением, что действия, подобные совершенному гайдамаками, невозможны в Российской империи.

— Как любят говорить у вас в Москве, — ласково сказал Бенинсон, — вашими устами да мед бы пить, господин Гридин.

— Давид! Давид! — воскликнул вдруг Гумнер. — Прочти господину Гридину вирши о снегире. Это исключительно замечательные вирши. Вы, конечно, знаете их наизусть, но так, как читает их Давид, вам обязательно должно понравиться.

— Не знаю, к месту ли… стих сей… — вспыхнул Давид, юноша не более шестнадцати лет от роду.

— А кто тебе сказал, что мы здесь собрались, чтобы читать молитвы? — громко сказала Хая.

Давид выбрал место, откуда он всем был хорошо виден, и после некоторого молчания, которое понадобилось, чтобы унять волнение, еще ломким голосом так прочитал стихи Гавриила Державина, словно бы песню пропел:

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов;

С горстью россиян всё побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом,

Шутками зависть, злобу штыком,

Рок низлагать молитвой и богом,

Скиптры давая, зваться рабом,

Доблестей быв страдалец единых,

Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь мужа в свете столь славна:

Полно петь песню военну, снигирь!

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир;

Львиного сердца, крыльев орлиных

Нет уже с нами! — что воевать?

— Весьма и весьма похвален твой порыв, Давид, к стихам военным, — тут же произнес Гридин, — Гавриилу Романовичу радостно было бы услышать, как ты читаешь его «Снигиря». Только удивительно мне, откуда пришли к тебе столь возвышенные чувства к ратному делу?

— От покойного князя Осташкова, в имении которого мой отец и теперь еще служит, — ответил Давид.

«Да полно, Осташков ли? — быстро подумал Гридин. — Для таких чувств иные народы делали путь столетиями. Мудрено ли, что еще и двух десятков лет не прошло, когда рядом с поляками, против того же Суворова встали так же и евреи[8]. Есть, есть о чем тут поразмыслить».

— Если бы мужчины не любили ратное дело, то и не было бы стольких войн, — сказала Хая и заплакала.

— Чего же ты плачешь? — спросила Эмма.

— Я вспомнила, как Нахман в жаркий день поехал верхом на коне к реке и, когда прыгнул в воду, то попал головой на камень.

— Что он ненароком попал головой на камень, мы давно уже знаем. Но когда это было? Десять лет назад, а она все плачет, — сказала Рахиль. — Что же мне делать? Биться головой о стену, если мой муж умер этой весной? Боже мой, Боже мой, какой это был человек! Такой порядочный и такой красивый…

— Господин Гридин, уж коли Рахиль сама заговорила о своем муже, то я хотел бы вас спросить, — прошептал Бенинсон, близко наклонившись к Гридину. — Действительно ли вы намереваетесь открывать дознание о смерти Лайэера?

— Полагаю, что подобные действия отвечали бы вашим интересам, — ответил Гридин. — Следует наказать виновных.

— Нет, господин Гридин, нет. В наших интересах было бы полное умолчание о скорбных событиях в городе этой весной. От всего иного нам может быть один только вред.

— Никоим образом, любезный Лев Наумович, не желал бы я учинять вашему семейству вред. Однако столицу беспокоят слухи.

— Ах, господин Гридин, конечно же, я понимаю, что вы находитесь в некотором затруднении, — тихо сказал Бенинсон, — однако каковы бы ни были издержки, я готов их полностью оплатить и даже с лихвой. Вы меня понимаете?

— Понимать-то я вас понимаю, — усмехнулся Гридин и затем произнес с обидою в голосе: — Но все же менее всего ожидал я услышать именно от вас подобные слова. — Неужели дал я повод думать обо мне как о чиновнике от коммерции?

— О, прошу простить меня, если слова мои показались вам обидными, — быстро проговорил Бенинсон, — хотя и то верно, что чиновникам от коммерции всегда плачу я деньги. Так ведь и я тоже не остаюсь внакладе. Иное дело моя нижайшая просьба к вам: оставить все как есть. Вы сохраните нам честь перед благодетелями нашими, которым мы давали слово молчать о происшествии, а мы сохраним добрую память о вас как о своем благодетеле.

— Я удовлетворен вашим ответом, — после некоторого молчания сказал Гридин, — но желал бы оставить этот разговор.

Между тем девушки убирали посуду и готовили стол к чаю.

— Бываете ли вы иногда на своей прежней родине? — спросил сестер Гридин, заглушая в себе неприятное чувство, которое осталось после разговора с Бенинсоном.

— Только во сне, господин Гридин, — печально улыбнулась Фира. — Во сне все живые и душа не болит. А еще мы бываем там, когда песни поем.

— И верно есть среди них песня, особо близкая вашему сердцу?

— Есть, — смеясь, ответила Фира.

— А можно ли послушать? — спросил Гридин.

— Коли хотите, так слушайте, — сказала Фира и тут же запела с печальной улыбкой на лице:

Ой, пьяна я тай валю-уся,

Иду до дому тай бою-уся,

Бо лихого мужа ма-аю,

Буде бити добре зна-аю.

Дальше сестры пели песню вместе, высокими голосами фира, Эмма и Рахиль, а низким голосом Хая:

Буде бити щей лая-аты,

Тай вид хаты прогоня-аты,

Иди, стерва, тай топы-ыся,

Бо ты мени не годи-ишься.

Як приду я до Дуна-аю,

Стану, гляну, подума-аю,

Ой, Дунаю, Дунае-очку,

Прайма мена, хозяе-очку.

А вы щука аште ру-уки,

А вы сома аште но-ога,

А ва рака растерзай-айте,

А личенька не займай-ай-те,

Мое личико