Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Прощай, девки, прощай, бабы,
Нам теперя не до вас!
Во солдаты, во рекрутство,
Во неволю гонят нас!..
Смехом, визгами и другие пары стали складываться.
Взыграла дудка у проезжих – девки пристроились голосами.
А из-под горы, в черничной тени которой утопала Синцовская, вызывающе недобро ударила балалайка «своих».
3
С приближением синцов (свинцов) – огольцов рекрутам стало не до девок. Не голыши ли в руках наступающих? Не за вострыми ли железками в карман полезли? Ну как пырять начнут!
Впрочем, пырнуть – не зарезать.
На Руси замах не басурманский (выхватил нож – убей), а свойский. Обнажил лезвие – помаши перед лицом недруга, чиркни по его алой ланите, оставь пометку молодечества.
Или кольни в бедро, да можно и в брюхо – только не по рукоять – не на бойне, чай.
Много приёмов у русской ножевой потехи, однако смертоноснее всего жердина по темени…
4
В окошко мезонина светила луна и через открытую дверь молоком разбавляла мрак повети.
Груня по ступенькам спустилась из своей спаленки в невидь. Чутьём – к Семёну, с блюдом снадобий от порезов и синяков.
Он сидел на сене, захватив рану на предплечье.
Толчёной крапивой Груня обляпала вывороченное мясо и забинтовала чистой тряпицей.
Рекрут млел от ласки лекарши. Росинки глаз девки просились ему на язык. И когда стала она к его распухшей скуле прикладывать мёд с солью, то и попалась под здоровую руку…
5
Наутро перед отъездом Семён из котомки на память Груне в лукошко словно глиняных комьев сыпанул.
– Груш земляных отведай, Груша!
Катыши стукались о дно, укладывались яичной кладкой в гнезде…[137]
6
Парень с перевязанной рукой боком повалился на долгушу меж рекрутами.
Земский староста с укоризной хохотнул:
– Глядите-ка, раненого на войну везу, а не с войны!
И понукнул лошадь.
Синцы-огольцы тоже провожали.
Староста кнутом погрозил окаянным.
– Ужо, бодливых-то быков Господь пометит жеребьём. На следующий год поедете вот так же царицына супостата воевать.
Балалаечка печально забренчала рекрутам вослед…
7
Лето пулей пролетело, насквозь прошибло солнечную красу земли. Словно кровью-рудой обрызгало луга и леса. Коростой облаков затянуло небо.
Груня в жарком июне устроившая было из дарёных картофелин садку вдоль завалинки, теперь – на холодном ветру – выкапывала прибыток.
Проходившие мимо бабы стали у изгороди и подзадорили, мол, что это за камни она выковыривает? И сами себе, языкастые, смехом ответили, если, мол, они по грибы пошли, то Груша – по груши.
(Не без тревоги ожидала девка вскорости от этого вездесущего бабьего «обчества» и вопросов более придирчивых, шуток убийственных, ибо в это же время и в ней самой зрела посадка – разживлялась частица проезжего рекрута.)
А пока что бабы суд вершили над поднесённой картофелиной, обчищенной о траву.
Сухонькая чернявая Капа Лыскова, по кличке Копчёная, сноровисто откусила да сразу и выплюнула.
– Репа слаще!
Лиза-Мигунок схрумкала кусок за милую душу.
А угрюмая староверка Евдокия Михеева с усиками и бородавкой на щеке, не притронувшись, разразилась богословием:
– У Бога груши-яблоки в раю, на небесах. А у дьявола вот они – в земле, в самом аду! Он Господу-то на вред своё, нечистое, под землю утолкал!
Отпрянула от ограды и пошла, гремя суковатой палкой.
За ней – казистая Капа.
Вдогонку Лиза-Мигунок[138] с огрызком картофелины в лукошке.
8
…На чистой тряпице варёные клубни исходили паром.
– Эту самую картовь впервые попробовал я, помню, в Архангельском городе на канатной фабрике у Мокия Андреича Макарова. Мы, упокой его душу грешную, тогда мою первую гонку обмывали, – говорил старый Ипат, разбирая усы по сторонам.
С потерей зубов сплюснутое лицо его ещё больше вширь раздвинулось. Волосы стали жёлтыми то ли от старости, то ли от дыма смолокурни.
Он взял картофелину, повозил в соли и отправил в рот прямо с шелухой молодой кожицы.
Жевал, и борода опахалом взлетала над столешницей.
Горбатая, сморщенная супруга его Маруся и чистоликая, налитая как молодой клубень, Груня тоже взяли по штуке.
Поели молча.
Во благости насыщения старика потянуло на высокое.
Он утёрся, завернул скатёрку и выложил на стол из походного ларца книжицу «Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие».
Любовно погладил и принялся читать – о разведении «потаты» в немецкой стороне.
Решалось сейчас за столом, что делать с чужеземным овощем, нежданно появившимся у них в заводе. По писаному выходило, что лучше погодить с поеданием, сохранить до весны на рассев.
– «Всякое семя, чем оно совершеннее и зрелее, – читал грамотей-смолокур, взрезывая бумагу чёрным ногтем, – тем лучший плод приносит. То же самое и о потате заключить можно. Вдесятеро воздастся!»…
От этих посевных, плодородных разговоров Груню вдруг затошнило. Вовсе некстати тут ещё после дождя и солнышко вечернее сверкнуло в окошке, и подружки ворвались в избу с кличем, мол, опять рекруты едут! Другая партия! Теперь с Паденьги!..
Груня убежала в светёлку и там вдруг брызнули из её чистых глаз горькие слёзы, она заплакала под громкое чтение отца о «наипретщательнейшем сохранении зимой семян потатоса в земляной глуби…»
9
Синцовская угористая с трёх сторон.
Против солнца за рекой гора Чёрная, мрачная, еловая, с плешью Ржавого болота на темени.
Правее – наголо стриженная, распаханная Поклонная с извилистой дорогой на Сулгар.
А со спины прикрывает деревню гора Овинная, самая высокая, унизанная светлым звонким сосняком.
Кажется, там бы, у Бога на полочке, и жилищам самое место. А все избы Синцовской, будто в жажде, к реке припали.
Ибо на Овинной горе-красавице «жила играет» и колодцы обсыхают.[139]
10
В белой рубахе до колен взошёл Ипат перед рассветом на Овинную гору – со дна тумана, залившего деревню.
Впереди себя обеими руками держал ивовую разветвину словно пойманного жука за исполинские усы.
Ивоходствовал.
Черенком – тельцем жука – вперёд.
И на том месте, где страшенный этот жучище пытался вывернуться, бросал Ипат на подстывшую землю клок сена из торбы.
Вскоре к нему Груня поднялась с полным кузовом кринок и горшков. И они накрыли этими посудинами сенные метки.
Торопились до восхода.
Груню с порожним кузовом Ипат отправил сны досматривать, а сам встал над деревней, оперевшись о заступ.
Вот золотом засверкала его просмолённая голова.
Вот белые погребальные одежды старика снежно высветились.
Затем дюжина горшков и кринок, будто шляпки грибов-богатырей, стали согреваться, и некоторые покрылись испариной.
Наконец солнце вышибло заступ-подтыкалку из-под задремавшего Ипата. Он очнулся и побрёл от посудины к посудине. Увлажнённые – по боку. Сухие – во внимание как
