Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
В человеческой природе заложено свойство размышлять о будущем; Фолкнер, не осознавая этого дара предвидения, заранее познакомил свое воображение со всем, что ему приходилось переживать сейчас. Когда в далеких горах Греции он писал исповедь, его ум страшился и трепетал при мысли о застенке, но теперь, оказавшись взаперти, он почувствовал себя более счастливым и свободным, чем во все предыдущие годы.
Ничто не гнетет нас сильнее страха, и тревожное ожидание страшней самой тюрьмы. Фолкнер не был трусом, но боялся. Боялся разоблачения; страшился бесчестья и охотно искал смерти, чтобы освободиться от ужаса, который, возможно, передался ему от Осборна — так уж устроен человек, что подвержен влиянию чужих эмоций. Теперь все страшное случилось; воображаемое будущее наступило и стало настоящим, повседневной рутиной, и выяснилось, что он спокойно и даже гордо переносит испытания. Человек с благородством терпит худшее, что может с ним случиться, так как в самой мысли, что весь мир настроен к нему враждебно и все силы обернулись против него, есть что-то освобождающее; больше уже не может произойти ничего плохого, рубеж перейден, когти дикого зверя сомкнулись на сердце, но дух по-прежнему свободен и парит в вышине. К тому же покаяние всегда приносит большое облегчение. Покуда вина запрятана глубоко, она растет и приобретает великанские, искаженные пропорции. Когда же мы делимся тайной с окружающими, вина уменьшается до своих естественных размеров.
Фолкнер много выстрадал: в окрестностях Дромора все его ненавидели. Весть о найденных останках Алитеи, судебной экспертизе, вердикте и похоронах несчастной дамы разнеслась по округе, и все знали, в чем суть обвинений. В Карлайл Фолкнера пришлось везти ночью, но даже в темноте люди поджидали у тюрьмы и будили знакомых, чтобы встретить его и осыпать проклятиями. «Моя судьба описала круг, — подумал Фолкнер. — Снова меня несправедливо оскорбляют, но теперь мне будет намного легче это перенести, чем в детстве».
Гораздо труднее дался допрос в суде. Тут не было ни вопиющей несправедливости, ни мстительной ненависти, однако его обвиняли в самом страшном преступлении, и по лицам собравшихся он видел, что те не сомневались в его виновности. Его считали убийцей Алитеи; прежде, узнав, что кому-то пришла в голову такая мысль, он бы презрительно рассмеялся. Ангел, которого он боготворил, ради спасения которого был готов на тысячу смертей! Как безумен мир и порочна система, раз кто-то мог решить, что он — ее убийца!
Фолкнер не отличался низменностью помыслов. С ранней юности он стремился к совершенству, что является признаком величайшего благородства. Он хранил в своем сердце образец добродетели, которому желал соответствовать. С того самого часа, когда ему открылись истинные последствия его вины, он рвался очистить совесть, как орел рвется освободиться из железной клетки. Он чувствовал, что способен стать гораздо лучше и исправиться. Но в настоящий момент никому не было дела до происходящего в его душе и никто этого не видел; допрашивающих не интересовал его героизм, им были нужны лишь факты; не интересовала их и священная природа его поклонения Алитее, так как единственное, что им хотелось выяснить, — мог ли он совершить преступление. Когда знающего о своей невиновности обвиняют в преступлении, которое ему ненавистно, борьба с обстоятельствами причиняет сильнейшие страдания. После пережитого испытания он был рад вернуться в тюремную камеру.
Впрочем, он не падал духом и был даже противоестественно рад находиться там, где оказался; рад стать жертвой несправедливости и подвергнуться немыслимым мукам. Но хотя его душа высокомерно презирала страдания, физическому телу было трудно их выносить, и он все время думал об Элизабет. Где она? Он радовался, что ее не было дома, когда за ним приехали; он велел слугам ничего ей не говорить, сказал, что сам напишет, и собирался сдержать обещание, однако мысль об этом представлялась невыносимой. Он ни за что не стал бы призывать ее и просить разделить его ужасную судьбу; он не сомневался, что кто-то из отцовской семьи ее навестит, и решил: пусть все идет своим чередом. Оставшись в одиночестве и без защиты, Элизабет наверняка с радостью примет предложение об убежище, связь между ними разорвется, а ей улыбнутся счастье и любовь.
Он ни в коем случае не хотел вмешивать ее в свои ужасные обстоятельства и вместе с тем страшно по ней скучал. Ведь он испытывал к ней такие теплые чувства, каких не испытывал к своей дочери ни один отец, хотя их и не связывали родственные узы. Приемная дочь занимала все не занятое раскаянием место в его пылкой душе. Он смотрел на нее, как пророк смотрит на ангела, спустившегося с небес, чтобы утолить его жажду в пустыне; среди презрения толпы и одиночества, к которому привело его преступление, она одна дарила ему любовь и свет. Она была его милой спутницей, любимой подругой, терпеливой сиделкой; его душа сроднилась с ней, и, когда ее не оказалось рядом, его пронзила острая тоска и мужское сердце размягчилось, уподобилось женскому — так горячо было желание быть с ней рядом.
Постепенно размышления об Элизабет и прошлом подрывали и ослабляли стойкость его души. Посторонним он казался сдержанным и даже бодрым. По его бесстрастному лицу никто бы не догадался, что в душе он был несчастлив. Он коротал время за чтением и написанием писем, беседовал с адвокатами, которые должны были вести его защиту, и все это время лицо его оставалось спокойным, а тон невозмутимым. Он ни разу не пожаловался и не проявил раздражение; казалось, он смирился с ударами судьбы. Он побледнел и осунулся, но выразительные черты по-прежнему отличались красотой; он мог бы позировать скульптору, решившему изобразить Прометея; орел терзал его сердце, причиняя физические страдания, но воля была непоколебима, а ум отказывался признавать, что тело заковано в кандалы. В нем велась противоестественная борьба: нежность души, которая смешивалась с бушующими страстями и составляла притягательность его характера, добавляла ему уязвимости,
