Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Он сидел у окна и любовался осенним небом, кусочек которого был виден в высоком узком зарешеченном окне. Облака заволокли тонкую полоску небес; они спешили в далекие края, и дух свободы парил над их распростертыми крыльями; они торопились прочь от него, и он не мог их догнать и покинуть убогие стены камеры, в которых был заперт. Ах, природа! Пока ты у нас есть, пока меняется погода, дует свежий ветер и свирепствуют величественные шторма, пока у наших ног, над нами и вокруг повсюду твои творения, разве можем мы чувствовать себя несчастными? Мы ощущаем родство с растущими цветами и распускающимися бутонами; чувствуем любовь в дуновении теплого ветерка и отдыхаем при виде зеленых лугов; когда все вокруг напитано духом счастливой жизни, наша душа тоже не может не радоваться. Но томившийся за решеткой бедный пленник был всего этого лишен; тело казалось ему скованным, а дух противился виду толстых прутьев и осознанию, что он превратился в раба своих собратьев.
Оглушающий эффект от первого удара прошел, и лицо Фолкнера приняло высокомерное выражение, напоминавшее холодность, но на самом деле означавшее торжество самообладания над чувствами; губы скривились в подобии презрительной усмешки, а весь вид демонстрировал неподчинение судьбе. Вошла дрожащая Элизабет; прежде она никогда не теряла выдержку и даже сейчас остановилась на пороге, пытаясь собраться, но тщетно; она увидела его и бросилась ему в объятия, расплакалась и в своих трепетных страхах стала похожа на всех женщин. Он был тронут и хотел было ее успокоить, но горло судорожно сжалось.
— Я прежде никогда не чувствовал себя узником! — воскликнул он. — Станешь ли ты по-прежнему поддерживать того, кто опозорен?
— Пуще прежнего, отец! — пробормотала она. — Ничто не связывает людей так тесно и крепко, как несчастье!
— Моя дорогая великодушная девочка, — промолвил Фолкнер. — Как же я ненавижу себя за то, что требую от тебя столько сочувствия. Позволь мне страдать в одиночестве. Тебе здесь не место, Элизабет. Твоя свободная душа должна любоваться горными склонами; вольный ветер должен гладить эти шелковые локоны! Пока я думал, что скоро выйду на свободу, я готов был наслаждаться твоим обществом, но теперь я убийца и неподходящая для тебя компания! Я проклят и притягиваю проклятье ко всем, кто со мною рядом. Видимо, я рожден губить молодых и прекрасных.
Такими беседами они пытались противостоять свирепым обстоятельствам. Фолкнер сказал, что в тот день решится, состоится ли суд немедленно или же велят послать за Осборном в Америку. Невилл дал показания, выставив обвиняемого в благоприятном свете, и присяжные засомневались; многие считали, что судьи решат подождать важного свидетеля. Но однажды они уже потеряли надежду и боялись, что это повторится.
Во время разговора вошел адвокат и принес хорошие новости. Заседание отложили до выездной сессии в марте; решили дождаться Осборна. Безжалостная рука судьбы и людского суда немного ослабила свою хватку, и отчаяние покинуло их сердца; они снова смогли дышать, молиться и надеяться. Нельзя терять время; надо немедленно послать за Осборном. Но явится ли он? Сомнений не было. С него обещали снять все обвинения; он смог бы спасти другого человека — своего бывшего благодетеля — безо всякого риска для себя.
День закончился на более радостной ноте, чем начался. Фолкнер овладел собой и даже казался бодрым; благодаря этому и на щеки его напуганной собеседницы вернулся румянец, на губах заиграла полуулыбка. Он увел ее мысли от животрепещущей темы, пустившись рассказывать, как они познакомились с Осборном. Он описал этого человека; Осборн был добр, но труслив, до безобразия дрожал за собственную шкуру; на вышестоящих взирал с благоговением, и потому человек более обеспеченный и благородный мог склонить его к чему угодно; раб от природы, но со многими положительными качествами раба. Фолкнер не сомневался, что он с готовностью поучаствует в процессе и даст показания — возможно, благоприятные.
Причин отчаиваться не было. После пережитого потрясения настоящее уже не казалось им таким невыносимым, страх перед скорой и ужасной катастрофой миновал, и они забыли о своем несчастном положении; напротив, им стало казаться, что их окружают комфорт и безопасность. Они пытались ободрить друг друга, а вечером даже довольно спокойно попрощались. И все же Элизабет еще никогда не приходилось проливать таких горьких слез, как в ту ночь; ее подушка промокла, хотя она искренне пыталась полагаться на Провидение. А Фолкнер не сомкнул глаз ни на час, вновь переживая случившееся, и душа его корчилась в муках и кровоточила от осознания, что его юношеское безрассудство и непокорность соткали такую мрачную и запутанную паутину несчастий.
С того момента их дни были посвящены рутине, обладающей особой привлекательностью для человека в беде. Сменялись дни, ни один из них не был отмечен катастрофой или хоть какими-то событиями — и это приносило удовлетворение, пускай мрачное и печальное, но благодатное для сердца, уставшего от многочисленных ударов и душевных переживаний, вызванных страхами и надеждами. Ум адаптировался к новым обстоятельствам, и даже в самом страшном и убогом из мест оба стали находить поводы для удовольствия. То, что в прежние счастливые дни казалось обыденным, теперь воспринималось как Божье благословение, а мысль, что сейчас они в безопасности, а дальше будь что будет, заставляла ценить каждый час. От суда, которого они со страхом ждали, их отделяли месяцы; так уж устроен человек, что, зная, когда свершится судьба, он может резвиться даже накануне трагедии, подобно беспечному зверю за секунду до гибели.
У них установился регулярный распорядок; занятия следовали одно за другим. Элизабет поселилась в комнатах недалеко от тюрьмы. По утрам она гуляла, а остаток дня проводила с Фолкнером в камере. Он читал ей вслух, пока она вышивала гобелен, или она читала ему, пока он рисовал или делал наброски; не было недостатка и в музыке, такого рода, какая подходила к смиренному настрою их умов и
