Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл
Я была так ошеломлена, не знала, что сказать. Обсуждая с Клеманом его план, я была уверена, что его мать даст согласие на поездку, как это сделала бы я, будь жив мой Уриан. Разумеется, мы понимали, что прежде чем осуществить задуманное, нужно непременно обсудить его с мадам и заручиться ее поддержкой, но моя кровь принималась бурлить при одном лишь звуке или виде опасности. Очевидно, так происходило оттого, что моя жизнь была слишком спокойной и мирной. Бедная мадам де Креки! Она впадала в отчаяние там, где я переполнялась надеждой, а Клеман верил в благополучный исход.
«Дорогая мадам де Креки, – обратилась я к ней, – он вернется к нам в целости и сохранности. Будут предприняты все возможные меры предосторожности, какие только мог предусмотреть он, вы, милорд или Монксхейвен. Но Клеман не может бросить девушку в беде, ведь она ваша единственная родная душа и его суженая, не так ли?» «Суженая! – вскричала она, и ее аж затрясло. – Виржини – суженая Клемана? Нет, слава богу, все не так ужасно! Хотя могло бы быть. Эта мадемуазель презирает моего сына и не желает иметь с ним ничего общего! И теперь пора бы и ему перестать думать о ней!»
Когда мадам де Креки произносила эти слова, Клеман вошел в комнату и оказался за спиной матери. Его лицо внезапно побледнело, а потом и вовсе стало таким серым и неподвижным, словно было высечено из камня. Молодой человек прошел вперед и остановился перед матерью. Она тут же перестала ходить, надменно вскинула голову, и они пристально посмотрели друг другу в глаза. Так они стояли пару минут, и мадам ни разу не отвела глаза и не утратила решимости, а потом Клеман опустился перед ней на колено и, взяв в ладони ее твердую, холодную руку, взмолился: «Мама, отмените свой запрет. Позвольте мне поехать!»
«Ты помнишь, что она тебе сказала? – произнесла мадам де Креки очень медленно, как если бы пыталась в точности припомнить сказанное. – Ее мужем станет настоящий мужчина, а не какой-то там франт; мужчина, который, несмотря на свой ранг и положение, возвысит род человеческий своими деяниями, а не станет довольствоваться жизнью при изнеженном и избалованном дворе, что лелеет традиции былого величия. Она позаимствовала слова у этого недостойного Руссо, друга ее такого же недостойного отца. Нет, дай мне сказать! Она позаимствовала не только слова, но и принципы. И после этого мой сын просил ее руки!»
«На то была воля моего отца», – возразил Клеман. «Но разве ты ее не любил? Ты ссылаешься на волю отца, изложенную в завещании двенадцать лет назад, словно именно она стала причиной твоего нежелания принять во внимание мое недовольство этим союзом. Но ты все же попросил ее руки, и она отказала тебе с неслыханной дерзостью и презрением! И вот теперь ты готов оставить меня, совершенно одну в чужой стране…» – «Одну! Но мама! Как вы можете говорить такое в присутствии графини Ладлоу?» – «Прошу прощения, мадам! Но весь мир, пусть и наполненный добрыми сердцами, представляется матери, сын которой находится вдали от нее, бесплодной пустыней. И ты, Клеман, собираешься оставить меня ради Виржини, ради этой вырожденки де Креки, отравленной атеизмом энциклопедистов[9]! Она только и делает, что пожинает плоды того, что посеяли ее друзья. Забудь ее! Не сомневаюсь, у нее есть друзья и даже любовники среди этих демонов, которые под знаменем свободы творят страшные беззакония. Забудь ее, Клеман! Она с презрением тебя отвергла. Так прояви же гордость и не думай о ней!» – «Матушка, мне нет дела до себя. Все мои мысли лишь о ней». – «Так подумай обо мне! Я, твоя мать, запрещаю тебе уезжать!»
Клеман отвесил низкий поклон и тотчас же вышел из комнаты, точно ослепленный. Думаю, сердце мадам дрогнуло, когда она заметила его неуверенные шаги. Она повернулась ко мне и попыталась оправдать свои жестокие слова рассказом о дурных поступках девушки, которых накопилось немало.
Граф – младший брат ее супруга – постоянно пытался внести между ними разлад. Он был гораздо умнее маркиза и возымел над ним небывалую власть. Мадам подозревала, что именно по его наущению ее супруг внес в свое завещание пункт о браке между своим сыном и племянницей. Граф также принимал участие в управлении землями де Креки, пока Клеман был мал. Тут я и припомнила, что именно от графа лорд Ладлоу узнал о тех апартаментах, что мы снимали впоследствии в особняке де Креки. Словно из тумана возникли воспоминания о тех чувствах, что охватили меня, когда мы только поселились в Париже. Нас с лордом Ладлоу не покидало ощущение, что наше соседство хозяйке неприятно, и нам потребовалось немало времени, чтобы установить с ней дружеские отношения.
Через несколько лет после нашего визита мадам начала подозревать, что у Клемана (которому она не могла запретить общаться с дядей, учитывая теплые чувства, связывавшие двух братьев, хотя сама никогда не переступала порога дома графа де Креки) появились чувства к кузине, и потому принялась осторожно наводить справки о внешности, характере и взглядах на жизнь вышеозначенной мадемуазели. Она узнала, что девушка хоть и не красавица, но обладает прекрасной фигурой и, по общему мнению, выглядит благородно и миловидно. Что же до ее характера, то одни считали ее дерзкой и своевольной, в то время как другим она казалась незаурядной и независимой. Отец всячески ее баловал, дал ей прекрасное, поистине мужское образование и избрал в подруги молодую даму не слишком высокого происхождения – некую мадемуазель Некер, дочь министра финансов. Таким образом, мадемуазель де Креки стала завсегдатаем парижских салонов, где собирались вольнодумцы, только и мечтавшие о том, чтобы низвергнуть существовавший общественный порядок. «Попал ли Клеман под влияние этих людей?» – с беспокойством вопрошала мадам де Креки. Нет! Он не слышал и не видел ничего, кроме своей кузины, когда та оказывалась рядом. А что же она? Она словно не замечала его чувств, которые были столь очевидны всем остальным. Несносная гордячка! Хотя, возможно, ее
