Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл

Словом, мадам продолжала слушать и расспрашивать, но не узнала ничего определенного до тех пор, пока однажды не застала Клемана с запиской в руке, больно ранящие слова которой помнила до сих пор. На предложение руки и сердца, переданное через ее отца, Виржини ответила, что ее мужем станет настоящий мужчина, а не какой-то там франт.

Клемана охватило праведное негодование, когда он получил столь оскорбительный ответ на свое исполненное уважения предложение, сковавший его пылавшее сердце холодной, застывшей лавой. Он уступил просьбе матери никогда больше не бывать в доме дяди, но не забыл Виржини, хотя никогда не упоминал ее имени.

Мадам де Креки и ее сын подверглись гонениям одними из первых, поскольку были ярыми роялистами и аристократами, как обычно вселявшие ужас санкюлоты называли тех, кто продолжал придерживаться принципов, привычек и поступков, которые они впитали с молоком матери и которыми гордились. Они покинули Париж за несколько недель до того, как прибыли в Англию, и Клеман, уезжая из родного дома, был совершенно уверен, что его дядя не только в полной безопасности, но и пользуется благосклонностью и уважением правящей власти.

Когда все связи с родиной, с помощью которых можно было разузнать какую-то информацию об оставшихся во Франции родственниках, оборвались, месье де Креки по-прежнему не так сильно беспокоился о судьбе дяди и кузины, как о судьбе своих друзей, придерживавшихся совершенно иных политических взглядов, вплоть до того самого дня, когда был поражен страшным известием о том, что даже его придерживавшийся прогрессивных взглядов дядя был отправлен на гильотину, а кузина лишилась свободы по воле черни, чьи права она всегда отстаивала.

Признаюсь, когда я услышала всю эту историю, моего сочувствия к Клеману поубавилось, и я отдала должное его матери. По моему мнению, жизнь Виржини не стоила того риска, коему готов был подвергнуть себя юноша, но когда увидела его – печального, подавленного, утратившего всякую надежду – бродившим по дому с таким видом, словно он был погружен в тяжелый сон, от которого никак не мог избавиться, отказывавшегося от еды, питья и сна и вместе с тем переносившего свои страдания с немым достоинством и даже пытавшегося слабо улыбнуться при виде моего исполненного беспокойства взгляда, я снова переменила свое мнение, дивясь способности мадам де Креки противостоять этой мольбе, читавшейся в каждом жесте ее до неузнаваемости изменившегося сына.

Что же до его светлости и графа Монксхейвена, то они, узнав подробности всей этой истории, пришли в негодование от того, что мать удерживала сына от благородного риска. Ведь, по их мнению, попытка спасти жизнь беспомощной сироте и ближайшей родственнице была для Клемана не только делом чести, но и прямой обязанностью. По словам его светлости, только француз мог потворствовать капризам и страхам старой дамы, даже если та и была его матерью, и в итоге довел бы себя до смерти своими терзаниями. Да, намереваясь отправиться во Францию, он, конечно же, подвергал себя огромной опасности и мог стать жертвой тех негодяев, что уже лишили жизни множество хороших людей. Но милорд готов был биться об заклад, что, вместо того чтобы оказаться на гильотине, Клеман спасет девушку, привезет в Англию отчаянно влюбленной в своего спасителя, и мы сыграем веселую свадьбу в имении Монксхейвена. Милорд так часто повторял это, что уверовал в собственные слова как в некое пророчество, которое непременно сбудется, и потому, увидев однажды, что Клеман стал еще бледнее и изможденнее, послал мадам де Креки записку, в которой просил позволения переговорить с ней наедине.

«Видит Бог, она выслушает мое мнение и не позволит своему сыну умереть от тоски. Он слишком для этого хорош и, если бы родился в Англии, давно бы уже воссоединился со своей возлюбленной, не спрашивая ни у кого позволения, но он француз и, точно Эней[10], полон сыновней нежности».

Мне жаль это говорить, но его светлость мальчишкой сбежал в море без согласия отца. Слава богу, все закончилось хорошо, и он, вернувшись, застал своих родителей живыми, хотя, полагаю, так и не осознал в полной мере своей вины.

Он продолжил: «Нет, миледи, не нужно меня сопровождать. Женщине проще справиться с мужчиной, когда у него случается приступ упрямства, а мужчина способен потушить приступ гнева у женщины там, где целая армия ее товарок потерпит неудачу. Так что позвольте мне поговорить с мадам наедине».

Я так и не узнала, что там произошло, что он ей сказал. Вышел он от нее в довольно мрачном расположении духа, однако своего добился. Мадам де Креки отказалась от своих слов и попросила передать Клеману, что разрешает ему уехать.

«Однако ж она настоящая Кассандра[11], – произнес его светлость. – Не позволяйте парню быть при ней слишком часто. Ее болтовня способна лишить смелости даже самого храброго из мужчин. Слишком уж она суеверна». Судя по всему, мадам де Креки сказала нечто такое, что затронуло тонкие струны души его светлости, унаследованной от шотландских предков. Много лет спустя я узнала, что сказала мадам де Креки. Об этом поведала мне Медликот.

И все же милорд не поддался суеверным измышлениям мадам, согласно которым Клеману не стоило осуществлять задуманное. В тот день мы долго сидели втроем, планируя путешествие. Монксхейвен выполнял наши поручения при подготовке к отъезду. С наступлением ночи все было готово.

После бурного разговора с милордом мадам отказалась принимать кого-либо из нас, сообщив через служанку, что очень устала и нуждается в отдыхе. Но перед отъездом Клеман, разумеется, хотел с ней попрощаться и испросить ее благословения. Дабы предотвратить ссору между матерью и сыном, мы с милордом вызвались присутствовать при разговоре. Клеман уже облачился в костюм нормандского рыбака, который Монксхейвен с огромным трудом раздобыл у одного из эмигрантов, наводнивших Лондон.

План Клемана состоял в том, чтобы добраться до побережья в Суссексе и нанять там какую-нибудь лодку, чтобы добраться до французского берега близ Дьепа. Там ему предстояло вновь сменить платье. О, мы так хорошо все спланировали! Наряд сына заметно напугал мадам, ведь мы не предупредили ее. То ли появление Клемана, то ли пробуждение от тяжелого сна, в который она обычно погружалась, оставаясь в одиночестве, внезапно повергло ее в такие исступление, что ее можно было принять за безумную.

«Прочь! Прочь! – воскликнула она, едва не оттолкнув Клемана, когда тот опустился на колени, чтобы поцеловать ей руку. – Виржини манит тебя к себе, но ты даже не подозреваешь, какая участь тебя ждет…»

«Клеман, поторопитесь! – поспешно сказал молодому