Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов
В пении Умитей прорываются нежные, сильные чувства - ее страстные надежды, затаенная грусть несвершенности. Девушка так же, как и другие исполнители, наполняет известные в народе песни своим душевным содержанием, по-новому окрашивает мелодию. И ее песня восходит в ночи над аулом как тонкий золотой ободок только что рожденного месяца.
Эта красивая девушка в куньей шапочке с перьями, одетая в нарядный, изысканный камзол, в золотых сережках, завершая пение, вдруг заметно побледнела, утратив румянец своих щек. На правой щечке заметней стали черные как смоль, красившие ее лицо родинки.
В самом конце песни голос ее замер так мягко, уходя в тишину, наступившую в юрте, что люди не заметили, как она завершила пение, и сидели, продолжая вслушиваться. Тогда Умитей подняла глаза на слушателей, от тора до самых дверей заполнивших всю юрту, - взгляд ее как бы говорил: «Я закончила петь!» Коротко и мелодично рассмеявшись, она повернулась к Айгерим, сидевшей рядом с ней, и с улыбкой молвила:
- А теперь круг пройден, и петь будет настоящая певица!
- Келин! Келин петь будет! - заговорили, оживившись, женщины с окраины аула, сидевшие у двери.
И сразу же ударил по струнам домбры Амир, приглашая певицу Айгерим к выступлению, к чему Айгерим, хозяйка дома, была не готова. Она смущенно, с укором посмотрела на Умитей и стала отнекиваться:
- Ну что ты, милая, оставь это... Неудобно...
- Ты не вправе отказываться, жаным, - вмешался тут Абай. - Спой хоть начало той песни, которую вы любили петь в своем ауле.
В его спокойном, ласковом голосе слышалось искреннее желание послушать ее пение. Биржан, Базаралы, Балбала и Умитей с дружеским интересом, с ожиданием в глазах смотрели на Айгерим.
У нее светлое, чистое, свежее лицо. Вдумчивый взгляд ее длинных черных глаз излучает особенный лучезарный свет. Нежные подглазия тронуты прозрачной голубоватой тенью, словно дымкой, которою природа отмечает некоторые светлые лица с матовой кожей. Эта дымка - быстро тающий туман юности и девичьей чистоты. Проходит некий миг жизни, и улетучивается этот туман. Но лучезарный свет в глазах остается. Часто встречаются красивые черные глаза, но редко с такой чарующей нежностью. Абай все еще не может без глубокого волнения и какой-то тихой, тревожной радости всматриваться в глаза Айгерим. Она запела, глядя на Балбалу, сидящую на торе.
И опять Абай, слушая пение своей жены, словно выпал из подлинного мира, как было при пении Биржан-сала. Мир грез и фантазий пленил его.
Ай-бибай, моей песне внимай...
Далее Абай перестал внимать словам. Они теперь ничего не значили для него. Значило только волшебство голоса, его колдовская неземная власть. Не серебряные ли бубенцы звенят, сливаясь с ним в нежной гармонии? И белокрылый ангел небес взмывает в голубую высь под этот мелодичный звон, купаясь в лучах солнца! Он словно призывает все чуткие души следовать за собою в таинственные пределы неба, быть его верными спутниками: «Взлети душою над бренным своим телом, душу свою освободи от гнета забот, в душе этой найди уголок, где прячется главная тайна твоей жизни - раскрой эту тайну! Призываю тебя во весь голос к высокому полету! Стряхни со своих плеч бремя неудач и унылой покорности судьбе! Следуй за мной! И тогда... тогда придет к тебе дева красоты, волшебница искусства, в струящихся тонких одеждах, напоминающая твою возлюбленную супругу, с прекрасными оленьими глазами, стройной белой шеей, нежным, розовым, словно утренняя заря, юным лицом! И повелит она: взлети над пленом рутинной жизни без робости, возвести о себе во весь голос, открыто! Унеси свое одиночество в вышний мир, где оно перестанет быть мучением и болью для тебя, а преобразится в бесценный дар искусства! Раскрой, наконец, свой талант, заваленный хламом серой житейской обыденности!» Так можно было воспринять пение Айгерим. И хотя она пела для многих, ее песнь относилась только к Абаю.
Она умоляла его о нежности и бережном отношении не только к себе, но и к дару ее, который она в себе ощущала.
Песня отзвучала. Абай черными отрешенными глазами смотрел на Айгерим, он спрашивал мысленно у нее: «Почему, почему не дрогнет от волнения твой круглый, как яблоко, подбородок? Почему изящные твои губы сложились в гримасу тайной обиды? Почему белоснежные твои зубы не сверкнут в неожиданной улыбке?»
Все же, по завершении пения, Айгерим улыбнулась - одними губами, изящно изогнув их концы вверх. Налила и молча протянула чашку кумыса Абаю, словно желая вновь его пробудить от каких-то грез, в которые он ушел, сидя рядом с нею. Но, не заметив и не приняв предложенной чаши, лишь слегка развеяв туманность лица своего, Абай воскликнул протяжно:
- Апыра-а-ай! - и непонятно засмеялся.
Смущенная тем, что муж не принял поднесенного ею кумыса, Айгерим сидела, залившись краской, и потерянно улыбалась. Заметив это, Абай спохватился и тотчас протянул руку за чашей. Приняв ее, он другой рукой ласково обнял супругу за плечи, потом, в знак молчаливой благодарности, погладил ее голову поверх шелкового платка.
Все пожилые женщины, набившиеся в юрту и сидевшие у входа, чтобы послушать пение и музыку молодых, одобрительно загалдели, умилившись столь доброму проявлению супружеского внимания.
- Айналайын, невестушка наша! Желаем тебе большого потомства!
- Да пошлет тебе Кудай великих радостей!
- Да прожить тебе на свете в красоте и весельи души, келин пригожая!
Последнее благословение исходило от старухи Ийс, и оно особенно пришлось по душе Абаю. Подняв голову, он заметил старуху и сказал во всеуслышание:
- Апырмай, какое беспримерное благословение от нашей матери Ийс! Айгерим, ответь своим благодарственным словом!
Айгерим с большой учтивостью и благодарением, ласково посмотрела на старуху и произнесла:
- Живи долго во здравии, аже! - И, чуть отодвинувшись назад, подозвала ее к себе, усадила рядом, угостила кумысом.
Пение Айгерим привело в восхищение и мастера-сэре Бир-жана, но он воздержался от немедленных похвал, не вполне уместных при обстоятельствах проявления столь высокого уровня искусства. Но балагур Жиренше, не в силах сдержать своей природы, поерзал на месте, поводил плечами и взял да и высказался, вполне в своем духе:
- Оу, душа моя, что мне остается сказать тебе? Я не знаю, то
