Мэри Мари - Элинор Портер

Все становилось хуже, и только по ее вине. Она была кислой, раздражительной и неприятной. Теперь мама это осознавала, но тогда не понимала, что делает. Она всегда думала только о себе: своих правах, ошибках, обидах, желаниях и мечтах. Но она ни разу не подумала, что у отца тоже есть права, ошибки и обиды.

И постепенно пятен становилось все больше и больше. Она сказала, что ничто так не портит прекрасную ткань супружества, как эгоизм. (Какая красивая фраза, правда? Я снова и снова повторяла ее про себя, чтобы точно запомнить и вставить в книгу. Мне кажется, это прекрасно.)

Она говорила еще много, очень много, но я не могу вспомнить всего. (Кое-что я упустила, пока повторяла это предложение про себя.) Она говорила, что со временем пятна стали заполнять и мою жизнь и это было хуже всего – что страдал невинный ребенок, чья юная жизнь с самого начала была омрачена ужасным, карикатурным укладом жизни на два дома. Мама плакала и умоляла меня простить ее; я тоже плакала и пыталась сказать ей, что ничуть не возражаю против такой жизни. Конечно, я повзрослела и стала понимать, что мало приятного в том, когда ты изо всех сил стараешься не быть Мари, когда должна быть Мэри, или наоборот. Только в последнее время я все чаще путаюсь, о чем и сообщила ей; потом, наверное, еще немного поплакала.

Мама вскочила и заохала, мол, о чем она думала, когда так откровенно говорила со мной – от этого не будет ни капли пользы, если не станет только хуже. Потом она сказала, что мои слова только доказывают ее правоту в том, что она портит мою жизнь и заставляет меня плакать, хотя уж кто-кто, а я совсем не виновата в этом ужасе.

Мама сложила платье обратно в чемодан и закрыла крышку, затем мы спустились вниз, где она заставила меня умыться холодной водой и сама сделала то же самое. Мама снова была разговорчивой и ужасно веселой, смеялась и рассказывала всякие истории. За ужином она вела себя так же, пока дедушка не упомянул завтрашний прием и не спросил, пойдет ли она.

Тогда мама покраснела, страшно покраснела! И ответила, что, конечно же, нет, но быстро добавила, смешно затаив дыхание, что должна отпустить Мари и пускай меня сопровождает тетя Хэтти.

Тогда поднялась страшная суматоха. Тетя Хэтти вскинула брови и всплеснула руками:

– Ребенка! На прием! Вечером! Мэдж, ты с ума сошла?

А мама сказала, что нет, не сошла, так как это будет единственный шанс для отца повидаться со мной и она не считает себя вправе лишить его этой привилегии, как не считает, что со мной что-то случится, если я выйду из дома поздно вечером. Она отпустит меня.

Тетя Хэтти не одобрила ее решения и высказала еще много всего, но тут вмешался дедушка и принял мамину сторону, сказав, что, по его мнению, Мэдж абсолютно права, и что справедливо дать человеку возможность немного пообщаться с собственным ребенком, и что если тетя Хэтти не захочет взять на себя эти хлопоты, то он с удовольствием возьмет меня с собой.

Тетя Хэтти обиделась и сказала, что дело не в этом, что она будет очень рада присмотреть за мной и, если мама окончательно решила, что хочет отправить меня на прием, значит, все решено.

Мама подтвердила. Я еду! Надену новое белое платье с отделкой из бутонов роз. Не могу дождаться завтрашнего вечера. Но… Как же мне хочется, чтобы мама тоже пошла!

* * *

Два дня спустя

Теперь я думаю, что все будет хорошо! У меня дрожат руки, и я с трудом могу писать, но так хочется поскорее все рассказать. Но я сдержусь и расскажу все по порядку, а не съем мороженое вместо супа.

Так вот, вчера вечером я ходила с дедушкой и тетей Хэтти на прием, и мама сказала, что я выгляжу чудесно и любой отец будет гордиться мной в таком платье. Дедушка погладил меня по плечу, надел очки и сказал:

– Господи боже мой, это что, наша маленькая Мэри Мари?

И даже тетя Хэтти сказала, что если я буду вести себя так же хорошо, как выгляжу, то у меня все получится. Мама поцеловала меня и быстро убежала наверх, но я поняла, почему она так торопилась, потому что заметила слезы в ее глазах.

На приеме я сразу же увидела отца, но он долго не замечал меня, а просто прятался в углу, хотя множество людей подходили к нему, заговаривали с ним и пожимали ему руку. Отец кланялся и улыбался в ответ, но в промежутках, когда никто на него не смотрел, он выглядел таким усталым и скучающим. Через некоторое время он нашел себе новое место; кажется, отец искал возможность улизнуть, как вдруг его глаза, блуждающие по комнате, остановились на мне.

Боже! Он прошел сквозь толпу прямо ко мне, не обращая ни малейшего внимания на тех, кто пытался остановить его. И когда он добрался, то был ужасно рад меня видеть, только при этом продолжал искать кого-то взглядом, как и тогда на лекции. Я сразу поняла, что он ищет маму, поэтому сказала:

– Нет, она не пришла.

– Понятно, – ответил отец, и взгляд у него стал таким грустным и обиженным, но он тут же улыбнулся и сказал: – Но зато пришла ты!

Отец болтал со мной, словно я была юной леди, которую нужно было развлекать, повел меня туда, где подавали еду, завалил мою тарелку куриными пирожками, сэндвичами, оливками, пирожными с бело-розовой глазурью и мороженым (не сразу всем, конечно, а по очереди). И я прекрасно провела время. Отцу, похоже, тоже все нравилось, но через некоторое время он снова стал серьезным и принялся разглядывать зал.

Потом он усадил меня на маленьком диванчике в углу, и мы болтали, хотя отец почти ничего не говорил, просто слушал меня, пока его глаза не стали еще мрачнее и печальнее, и уже через некоторое время он перестал разглядывать зал, а просто неподвижно уставился в никуда. Вдруг он глубоко вздохнул и сказал почти шепотом:

– Тогда был почти такой же вечер.

Я, конечно, спросила, что он имел в виду, но поняла прежде, чем он ответил.

– Когда я впервые увидел твою мать.

– А я знаю! – воскликнула я. Мне очень хотелось, чтобы он понял: я все знаю. – Она была такая красивая в этом голубом шелковом платье