Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Первое знакомство несчастного ребенка со смертью случилось, когда она лишилась отца. Мать, как могла, объяснила эту страшную тайну незрелому уму девочки и, пускаясь в свойственные женскому полу сентиментальные фантазии, часто упоминала, что покойный витает над своими близкими и присматривает за ними с небес, где он ныне пребывал. Однако, рассказывая об этом, она все время плакала. «Он счастлив! — восклицала она и тут же добавляла: — Но его здесь нет! Почему же он ушел? Ах, зачем бросил тех, кто так его любил и так отчаянно в нем нуждался? Как одиноки и несчастны мы теперь, когда его не стало!»
Эти моменты оставили в душе восприимчивого ребенка глубокий след. Когда ее мать унесли и похоронили в холодной земле рядом с супругом, сиротка взяла обыкновение часами сидеть у могил, воображая, что мать скоро вернется, и восклицая: «Почему ты ушла? Вернись же, мама, вернись скорей!» Неудивительно, что такие мысли посещали ее, хотя она была очень юна: дети нередко бывают так же умны, как взрослые, разница лишь в объеме их знаний и представлений; но эти столь часто слышанные слова пустили корни, и маленькое сердечко девочки уверилось, что мама присматривает за ней с небес. И для нее своего рода религиозным ритуалом стало каждый вечер навещать две могилы, произносить молитву и верить, что дух матери, который смутно ассоциировался у нее с покоившимися в могиле останками, слышал ее и посылал ей свое благословение.
А бывало, девочка, предоставленная сама себе и вольная бродить где угодно, сидела с книжкой на могиле матери, как когда-то сидела у ее ног. Она брала с собой на кладбище книжки с картинками и даже игрушки. Деревенские умилялись трогательному стремлению ребенка находиться рядом с мамой и стали считать ее кем-то вроде ангела; никто не мешал ее визитам и не пытался разубедить в ее фантазиях. Дитя природы и любви, она лишилась тех, кто испытывал к ней самые крепкие чувства; сердца их перестали биться, смешались с почвой и теперь кружились «путем земли с камнями и травой»[4].
Не было больше колена, на которое она могла бы весело вскарабкаться; не было шеи, которую она могла бы нежно обнять, и родительской щеки, на которой запечатлела бы свои счастливые поцелуи. Во всем свете у нее не осталось никого ближе этих двух могил, и она целовала землю и цветы, которые не смела срывать, сидела и обнимала надгробный холмик. Мама была повсюду. Мама лежала в земле, но девочка чувствовала ее любовь и ощущала себя любимой.
В другое время она радостно играла с деревенскими детьми, и порой ей даже казалось, будто она любит кого-то из них; она дарила им книжки и игрушки, уцелевшие от прежних счастливых дней, ибо тяга к благим делам, естественным образом возникающая в любящем сердце, была сильна в ней даже в столь юном возрасте. Но на кладбище она всегда ходила одна и не нуждалась в спутниках, ведь тут она была с мамой. Правда, однажды она притащила в свой заветный уголок любимого котенка, и тот баловался среди травы и цветов, а девочка играла с ним. Меж надгробий звенел ее веселый одинокий смех, но ей он одиноким не казался: с ней была мама, и мама улыбалась, глядя на нее и ее маленького питомца.
Глава III
Однажды знойным безветренным июньским вечером в Треби прибыл незнакомец. Наблюдать за сменой штиля ветром на побережье всегда интересно, но в этом случае следует обратить на погоду особое внимание, так как именно штиль привел незнакомца в деревню. Весь день в бухте можно было видеть несколько судов, то дрейфовавших в ожидании ветра, то неспешно скользивших по волнам под парусами. С наступлением вечера море успокоилось, но с берега подул легкий ветерок, и корабли — главным образом угольщики — ловили ветер, пытаясь продвинуться вперед короткими рывками и, набрав скорость, наконец получить пространство для маневрирования и выйти в открытое море у восточного изгиба бухты. Тем временем рыбаки на берегу следили за движениями другого судна и даже перекрикивались с матросами, праздно развалившись на песке. Вскоре их отдых прервался из-за оклика с небольшого торгового корабля — требовали прислать лодку для высадки на берег пассажира; рыбаки засуетились, лодка приблизилась к судну, и в нее спустился джентльмен; вслед за ним в лодку передали его саквояж; несколько взмахов веслами — и лодка причалила к берегу, а пассажир спрыгнул на песок.
Новоприбывший отдал краткие распоряжения, приказал отнести свой легкий саквояж в лучшую гостиницу и, щедро расплатившись с лодочниками, направился в более уединенную часть пляжа. Наблюдатели с ходу решили, что перед ними джентльмен, и для жителей Треби этого описания было достаточно, но мы все же добавим несколько подробностей, чтобы выделить его среди большого числа других джентльменов и придать фигуре некую индивидуальность. В идеале хотелось бы обрисовать его внешность и манеры таким образом, чтобы герой предстал в воображении читателя как живой и, случись им встретиться на улице, читатель бы воскликнул: «Вот тот самый человек!» Но нет задачи труднее, чем одними словами донести до другого образ, пусть даже явственно запечатлевшийся в нашем сознании. Индивидуальное выражение лица и особые черты, выделяющие человека из десятков тысяч его собратьев для тех, кто его знает, очевидны глазу, но ускользают, когда пытаешься описать их.
Было в незнакомце что-то, сразу же привлекавшее внимание: свобода движений, решительная манера держаться, самоуверенность и энергия. Угадать его возраст было непросто, так как из-за бронзового загара, приобретенного в тропическом климате, молодая кожа покрылась глубокими морщинами, как у зрелого мужчины, однако сила и гибкость конечностей при этом сохранились, а фигура и лицо по-прежнему оставались совершенными в именно тех частях, где прежде всего проявляются признаки старости. Вероятно, ему было около тридцати лет, не более того, но могло быть менее. Его тело было подвижным, жилистым и сильным, спина прямой, как у солдата (и в целом он производил впечатление военного); он был высок
