Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин

Ох, и славный же он был джигит! А во время игр вообще преображался и становился настоящим красавцем. В эту же ночь он был в особенном ударе. Он пел, играл на домбре, и все слушали его, затаив дыхание. Даже некоторые старухи не выдержали, встали среди ночи, накинули на плечи чапаны и пришли послушать юного певца. Так за песнями, играми мы и не заметили, как начало рассветать. Нужно было расходиться. Маржанбике повертелась возле меня и шепотом спросила:

- Вы еще не пойдете домой?

И медленно пошла, уводя за собой Кульзипу. Вслед за ними ушли дети и подростки. Оставались только мы: я, Абдрахман, Шуга и женге ее - Зейкуль. Я отвел Зейкуль в сторону и сказал ей, что Абдрахман безумно влюблен в Шугу.

- Не знаю,- ответила Зейкуль.- Джигит он, конечно, человек культурный, видный, может, это ее и прельстит. А так^ сам знаешь, не таким она отказывала. Похлестче красавцы были...- И Зейкуль рассмеялась.

- Женеше, пойдем домой,- позвала ее Шуга.

- Что же так торопитесь?- спросил Абдрахман, подошел к ней, и они вполголоса о чем-то заговорили.

Мы стояли в стороне, и до меня донеслись только его слова: <молодое сердце>. И вдруг мы услышали, как он сказал:

- Прощайте...

Я обернулся. Шуга торопливо шла в сторону аула.

- Ах ты, шалунья моя! Что же ты меня бросаешь?-воскликнула Зейкуль и побежала за ней.

IX

По дороге домой Абдрахман был мрачен.

- Всему виной моя бедность,- сказал он мне.- Будь я сыном бая, Шуга по-другому бы мне отвечала.

Оказывается, полушутя, полусерьезно намекнул он Шуге о своих чувствах, а она сделала вид, будто ничего не поняла. Конечно, огорчался он зря. Нельзя же от девушки, тем более от Шуги, немедленно требовать ответа.

На следующее утро он позвал меня и достал из кармана сложенный вчетверо лист.

- Это мое письмо Шуге,- сказал он.- Если она согласится, я увезу ее тайком. А так ее за меня не отдадут. Калыма нет. Не знаю только, что она на это ответит...

Вид у Абдрахмана был очень подавленный. Письмо было в стихах. Несколько строк из него я помню.

Как холодно в небе сияет луна.

Но в душу мне пламя вливает она. И хоть я ничтожен, луна, пред тобой, Все ж рану душа залечить не вольна. Но боль заглушу я - достаточно сил! Впервые напев мой отравлен тоской, Я в песнях ни разу еще не грустил. Я пленником стал твоим с первых же встреч. Желанья зажгла твоя сладкая речь.

Когда б написала <согласна> ты вдруг, Я стал бы письмо, как святыню, беречь.

Но как передать письмо Шуге?

Помог случай. В полдень, возвращаясь с пастбища, забежал в аул мой братишка Базарбай. Мы сунули ему письмо, велев передать его Шуге, и, если она напишет что-нибудь в ответ, немедленно принести сюда.

Как сейчас помню: за нашей юртой была небольшая лужайка. Гости, приезжавшие в аул, оставляли там своих лошадей, и поэтому трава была изрядно помята. Тут же лежали, тесно прижавшись друг к другу, овцы. Так они спасаются от жары и слепней. Тут же их стригли.

Я отправился искать Абдрахмана. Он лежал ничком на солнцепеке посреди лужайки недалеко от отары, задумчивый и отрешенный от всего.

- Ох, дружище, что это ты такое место выбрал?-удивился я.

- Да что поделаешь?.. Не сидится дома.

Он был рассеян и с нетерпением и тревогой смотрел вдаль. Ясно: ждал Базарбая.

Мне самому было интересно, ответит ли Шуга или, по своему обычаю, порвет письмо не читая - этого-то и опасался Абдрахман. Он вначале вообще колебался: писать или нет? Но я передал ему слова Зейкуль; расставаясь со мной, она шепнула мне: <Пусть он напишет ей. Он человек заметный. Авось и смилостивится Шуга>. И еще однажды она сказала так: <Имя твоего друга не сходит с уст моей шалуньи>. А ведь женщины друг другу поверяют все свои сердечные тайны. К тому же Шуга любила, уважала свою женге и, конечно, доверяла ей все. И еще: я надеялся на Зейкуль, потому что знал: ради меня она постарается сделать все.

Абдрахман молчал. Солнце стояло высоко, над самой головой. В такую жару люди укрываются в тени, а мы, как нарочно, лежали на самом солнцепеке.

- Что-то скажет Шуга...- проронил я.

- Кто ее знает,- вздохнул Абдрахман. В глазах его были тоска и надежда.

Мы уже собрались было идти домой, как вдруг увидели Базарбая. Он бежал к нам. Абдрахман взволновался так, что сразу вскочил. Мы оба так и впились взглядом в лицо нашего гонца.

А он, улыбаясь во весь рот, подбежал к Абдрахману и вытащил из-за голенища клочок бумаги. У того даже руки задрожали, когда он развернул его. <Уважаемому мырзе Абдрахману наш салем,- писала Шуга.- Извещаю вас о том, что письмо ваше получила. Пока ничего определенного ответить не могу. Извините. Написала Шуга>.

Абдрахман потемнел и опустился на траву. Я стал расспрашивать Базарбая, как он передал письмо Шуге. Где? Что она сказала?

- Она сидела в отцовской юрте. Я сказал, что женге ее зовет, и когда она вышла, сунул ей ваше письмо. <Это что ты еще притащил, бесенок?>- спросила Шуга.-<Прочтешь - узнаешь>,- ответил я. Она прочла письмо, спрятала в карман, улыбнулась и пошла в юрту к своей женге. Я - за ней. <Да отвяжись ты, чумазый! Что же ты пристал? Все таскаешь и таскаешь письма>,- ворчит, а сама улыбается. Раньше, когда я ей таскал письма от других парней, она сердилась и рвала их тут же. А я как увидел, что она не сердится, то и говорю ей: <Апа, ты напиши ответ, а я мигом снесу. Никто не заметит...> Ну вот она и написала...

Парнишка сиял, он был горд, что так хорошо выполнил это сложное поручение, и улыбался во весь рот.

И хотя Шуга в своем ответе не сказала ни <да>, ни <нет>, после рассказа братишки мне стало еще яснее, что Абдрахман ей отнюдь не безразличен.

- Девушка будет твоей,- уверенно сказал я. И Абдрахман просиял.

X

А вскоре после этого они открыто признались в любви друг другу. И любовь их