Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Хрупкое тело миссис Риверс опустили в холодную землю, и каждый день мы ее навещали; каждый день находили новые памятные вещицы и говорили об усопшей, сколько хватало сил. Сразу после приезда я написал дяде, объяснил причину своего опрометчивого поступка и попросил прощения; тот отнесся к моему отъезду менее сурово, чем я ожидал, похвалил меня за проявление привязанности и благодарности к подруге, которая, безусловно, была ко мне слишком добра, но добавил, что моя избалованность дает о себе знать, даже когда я берусь выполнять свой долг. Он велел мне немедленно возвращаться в академию, и через две недели я повиновался. Теперь смыслом моего существования стали письма от Алитеи, в которых та пока лишь красноречиво сожалела о смерти матери и нашей разлуке; я стал мечтать вечно быть ее защитником, другом, слугой и тем, кем она захочет меня видеть; посвящать себя ей день за днем, год за годом и всю свою жизнь. Пока мы были рядом и оба скорбели, я не понимал своих чувств и бушующего в сердце пламени, взрывавшегося подобно вулкану, стоило мне лишь услышать, как она произносит мое имя, или ощутить прикосновение ее мягкой руки. Но по возвращении в академию с глаз спала пелена. Я понял, что люблю ее, и, осознав это, пришел в восторг; я порадовался, что она станет первым и последним существом, пробудившим во мне это смятение, от которого становилось трудно дышать, темнело в глазах и теплело на сердце.
Вскоре после смерти матери Алитею отправили в пансион. Однажды я видел ее там, но нам ни разу не удалось остаться наедине. При встрече я не мог говорить — мог только любоваться ее безупречной красотой; как ни странно, мне не хотелось раскрывать бурливших во мне чувств; она была так юна, так доверчива и невинна, что я хотел быть ей всего лишь братом; меня тревожило опасение, как бы признание в иных чувствах не привело к отчуждению между нами. На самом деле я был еще мальчишкой; друзей у меня не имелось, и я хотел поразмыслить и подождать подходящего момента, когда можно будет променять нашу невинную, но теплую и нежную привязанность на надежды и муки страсти, которая устремлена в будущее и тем опасна. Покинув ее, я укорял себя за трусость, но не мог рассказать обо всем в письме и отложил признание в своих чувствах до нашей следующей встречи.
Прошло несколько месяцев, и настало время моего отъезда в Индию. Тем временем из плавания вернулся капитан Риверс и поселился в том чудесном домике; Алитея переехала к нему. Перед отъездом я ее навестил. Душа моя не находила места; я хотел взять любимую с собой, но это было невозможно, и все же боялся оставлять ее и отправляться в далекую и долгую ссылку. Не верилось, что я смогу прожить без надежды ее увидеть и без ожидания встречи; что наши сердца теперь окажутся порознь, хотя привыкли биться в такт. Я решил сделать ей предложение и назначить своей суженой, своей невестой; при этом я смутно рассчитывал, что, если предложение будет принято, капитан Риверс похлопочет о том, чтобы воспрепятствовать моему отъезду в Индию или ускорить мое возвращение. Я подъехал к дому и, бросив один лишь взгляд на ее отца, ощутил резкую неприязнь. Он был груб и неотесан и, хотя гордился дочерью, относился к ней без капли почтения, которого она заслуживала даже от него, — тем больше причин сделать ее моей, решил я и тем же вечером сообщил капитану Риверсу о своем намерении. Ответом мне стало лошадиное ржание; он отнесся ко мне то ли как к спятившему мальчишке, то ли как к наглому попрошайке. Во мне всколыхнулись страсти, и гнев разорвал все путы, которыми я пытался себя сдерживать; я ответил ему надменно и дерзко; разговор пошел на повышенных и резких тонах; я смеялся над его угрозами и демонстрировал, что он мне не указ. Я отвечал насмешкой на насмешку, пока в старом моряке не взыграла ярость и он меня не ударил. Все это время я даже не думал о нем как о неприкосновенном родителе Алитеи; для меня существовала только одна ее родительница, которая нас и свела; благодаря ей мы, дети ее сердца, стали спутниками и друзьями. Но она умерла, а ее место занял невоспитанный тиран, возбуждавший во мне своей наглостью лишь презрение и ненависть. И все же, когда он меня ударил, я не ответил; он был стар и к тому же хром. Я встал, сложил руки на груди и взглянул на него с усмешкой, полной неописуемого презрения. Я сказал: „Бедный, несчастный человек! Вы думали, что ваш удар меня унизит? Я мог бы ответить тем же, и вы уже никогда бы не очнулись, но я вас пожалел. Теперь прощайте. Вы преподали мне один урок: лучше умереть, чем оставить Алитею в руках такого дикаря, как вы“. С этими словами я развернулся и вышел из дома.
Я остановился в ближайшей гостинице и написал Алитее, попросив ее, нет, потребовав со мной встретиться; заклинал именем ее матери. Она ответила; письмо было мокрым от слез — чудесное, кроткое создание; любой конфликт и даже мысль о несогласии были чужды ее натуре и становились потрясением для ее хрупкого существа, почти лишая ее рассудка. Она уважала отца и любила меня со всей нежностью, взращенной нашей давней дружбой и священными узами. Она обещала увидеться со мной, если я больше не стану искать встречи с ее отцом.
В тот же полуночный час, в том же лесу, куда три года назад Алитея приходила с помощью и утешением ко мне, сбежавшему мальчишке, я увидел ее снова в последний раз перед отъездом из Англии. У Алитеи был лишь один недостаток, если можно назвать недостатком чрезвычайную деликатность души, приходившей в ужас от любого столкновения человеческих страстей. Если кому-то грозила физическая опасность, она была способна на геройство, но вреда морального она боялась как ничего другого; страх сковывал ее, и она полностью теряла самообладание. И когда она тайно, под покровом ночи, явилась ко мне, отцовские оскорбления по-прежнему звучали в ее ушах; друга детства изгнали из ее родного дома, и ему предстояло уехать навсегда; к тому же мой отъезд был омрачен раздором, и ввиду всего этого рассудок почти ее покинул; она пребывала в страшном смятении и бросилась ко мне в слезах, каждую минуту боясь,
