Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Так мы расстались, и через несколько дней я вышел в открытое море и отправился к далекому рубежу, куда лежал мой путь. Поначалу я ощущал разочарование и гнев, но вскоре воображение пролило сияние на все, что казалось холодным и мрачным. Я ощутил ее милую головку на своей груди; представил ясные глаза, полные слез, и услышал сладкий голос, клянущийся никогда не забывать своего брата — нет, больше чем брата, единственного друга, единственного, кто у нее остался. За время долгого путешествия настроение менялось множество раз; тихими ночами я предавался бесконечным грезам, а шторма и опасность пробуждали во мне более сильные эмоции, и неудивительно, что постепенно воспоминание о ее привязанности переросло в убеждение, что я любим, в веру, что она моя навек.
Я не стремлюсь написать свою биографию; я поведал эту историю лишь потому, что хочу казаться менее преступным в глазах своей милой дочери, иначе я бы сразу перешел к фактам, оправдывающим бедную Алитею, и к трагической истории ее гибели. Прошли годы; забвение стерло память обо всех описанных событиях. Кто нынче вспомнит мудрую сребровласую даму из тихого домика в лесу и ее прекрасную дочь? Кто — кроме моего сердца, где они увековечены? Я вижу их в своих снах и навещаю в одиноких грезах. Я пытаюсь забыть о более поздних годах и вновь стать тем безрассудным мальчиком-дикарем, который изумленно и доверчиво внимал урокам добродетели; вызвать то ощущение таяния сердца, что пробуждали во мне слова старой дамы, и безудержную неистовую радость, которую я ощущал рядом с ее дочерью. Если ад существует, мне не нужны иные пытки, кроме воспоминаний об этих днях и о том, как идиллия была разрушена.
Десять лет я оставался в Индии и служил офицером кавалерийского полка Ост-Индской компании. Я немало повидал, пережил много страданий и понял, что систематическое неповиновение, являвшееся частью моей неукротимой натуры, из-за которой я в мирной жизни удостаивался порицания, на поле боя или в час атаки играло мне на руку. В бою я тоже порой заходил дальше, чем мне приказывали, но мне это прощали; на казарменном же положении я всегда вставал на сторону слабых, а сильных презирал. Меня боялись, считали опасным; мало того, мой воинственный нрав нередко толкал меня на предосудительные поступки. Я связался с туземцами; в Ост-Индской компании это считалось правонарушением. Я стремился привить местным принцам европейские вкусы и дух, просвещенные взгляды и либеральные политические воззрения, однако английские губернаторы по какой-то причине предпочитали, чтобы те оставались темными и невежественными. Я же тянулся к дружеским связям и хотел служить угнетенным; однако теплые чувства, которые я пробуждал в туземцах, встречали недовольство англичан. Порой я также сталкивался с неблагодарностью и предательством; мои поступки неверно истолковывали — то ли из предрассудков, то ли из злобы, а мое положение младшего офицера без роду без племени придавало тому влиянию, которое я приобрел среди местных, выучив их язык и уважая их обычаи и чувства, оттенок таинственности; в темные века его бы приписали действию колдовства, в наши же просвещенные времена меня просто сочли опасным интриганом. Я спас жизнь старому радже; мне стоило больших усилий вытащить его из неприятностей, в которые его нарочно впутали европейцы, и тогда пошли слухи, что я сам мечу на трон туземного принца, вследствие чего меня без объяснений перевели в другое место. Мои взгляды радикально отличались от взглядов тогдашнего индийского правительства; мои речи были безрассудными, а юношеское воображение покорили достоинства туземцев; признаюсь, я часто мечтал изгнать из Индостана торговую компанию. В моем характере мальчишеская глупость смешивалась с опасными страстями; при этом сам себя я воспринимал как участника великого героического приключения, которое должно было стать украшением моей жизни. Будучи младшим офицером Ост-Индской компании, я никогда не смог бы заслужить мою Алитею и обеспечить ей почести, которыми мне хотелось ее одарить. Власть, влияние и статус возвысили бы меня в глазах ее отца — такие вот личные побуждения примешивались к иным мотивам, — но я был слишком молод и дерзок и потому не мог добиться успеха. Начальство бдительно следило за мной. Еще вчера меня хвалили, а на следующий день сослали в далекую провинцию.
Но я не переставал мечтать, и в средоточии моих безумных планов всегда пребывала Алитея. Я стремился лишь к одному — доказать, что я ее достоин; мечтал, чтобы она принадлежала только мне.
Кому-то покажется невероятным, что моя страсть к ней за десять лет не ослабела, но это было так. Такова особенность моей натуры — мертвой хваткой вцепляться в свою цель и, гордо пренебрегая обстоятельствами, жаждать полной и безоговорочной победы. Кроме того, Алитея стала неотъемлемой частью меня самого, и даже если бы мое сердце изучили и исследовали вдоль и поперек, то едва ли смогли бы вычленить ее и отделить. Мысль о других женщинах была мне ненавистна. Я гордился своим равнодушием к женским уловкам и закрыл сердце для всех, кроме Алитеи. В первые годы пребывания в Индии я часто ей писал, изливал душу на бумаге и умолял дождаться меня. Рассказывал, что каждый уголок одиноких джунглей и каждое горное ущелье наводят на мысли, как мы с ней когда-нибудь заживем в уединении; что все индийские дворцы и роскошные покои кажутся недостойными ее. Мои письма дышали страстью; то были письма жениха, нежные и невинные, но полные пылких чувств, проникновенные и красноречивые. Лишь они приносили мне облегчение. После длительных утомительных походов, пережив опасности прямой атаки или засады, проведя целый день среди раненых и умирающих, в гуще разочарований и тягостных хлопот, коих в армии было множество, в приступе гордыни или отчаяния я всегда утешался, представляя ее лицо и вспоминая наше счастливое воссоединение. Я пытался донести до нее, что она — моя надежда и цель, мой оазис в пустыне, тенистое дерево, укрывающее меня от палящего солнца, мягкий освежающий ветерок, ангел, явившийся несчастному мученику. Ни одно из этих писем до нее не дошло; отец уничтожил их все, так что смерть его дочери и на его
