В раю - Пауль Хейзе
Янсен поднял бокал и, подержав его перед светом лампы, медленно опорожнил. Наступила мертвая тишина; профессор собирался было возразить довольно резко, но воздержался, заметив многозначительный жест хозяйки дома.
Пока Янсен говорил, графиня не спускала с него своих проницательных, сверкавших каким-то особенным блеском глаз и только слегка погрозила ему пальчиком, когда он подошел к ней прощаться.
— Останьтесь, — шепнула она ему, — мне нужно еще переговорить с вами.
Затем, обратившись к остальному обществу, она упрашивала всех занять опять свои места и не думать еще об уходе. Но, несмотря на всю свою любезность, она не могла восстановить раз нарушенную гармонию. Никто не желал более сесть за рояль; придворный, которому предстояло сыграть еще какую-то сонату, с преднамеренным шумом захлопнул скрипичный ящик и раскланялся с графиней, бросив на Янсена многозначительный взгляд. Другие последовали его примеру. Последним удалился профессор, менее всех опечаленный понесенным поражением; Розенбуш, который при других обстоятельствах стал бы непременно дожидаться Янсена, предложил еще ранее свои услуги молодой девушке, упавшей перед тем в обморок, и вызвался проводить ее до дому.
Художник и графиня остались теперь одни в слабо-освещенной комнате. Сквозь открытые окна с улицы доносился смех, болтовня и пение удаляющихся гостей.
— Простите меня великодушно, графиня, — начал, улыбаясь, Янсен. — Разумеется, вы задержали меня, чтобы подвергнуть покаянию в отсутствие свидетелей. Благодарю вас за доброе внимание — хотя я, откровенно говоря, если бы дело шло даже о моей голове, стою, скорее, за публичную казнь.
— Вы очень, очень злой человек, — сказала она, утвердительно кивая головой, точно это было ее самое искреннее убеждение. — Вы не боитесь ни Бога, ни людей, и еще менее гнева женщины, что многие считают наиболее ужасным. Поэтому мне никак не удастся подвергнуть вас тому наказанию, которого вы вполне заслуживаете за грехи.
— Нет, — сказал он, — я добровольно подчиняюсь всякому наказанию, которое вы на меня наложите, если только оно меня исправит от моего закоренелого недостатка, — думать вслух, не оглядываясь и не справляясь о том, не слушает ли меня кто и если слушает, то кто именно?
Она задумчиво ходила по комнате, скрестив на груди руки.
— К чему нам притворяться, — снова начала она после небольшого молчания. — Бессмысленная толпа не стоит того, а умных мы не проведем. Сбросим лучше, дорогой друг, наши маски! Я думаю так же, как и вы, только я, как женщина, быть может, чувствую глубже: для меня музыка только волна, но я сильнее увлекаюсь ею, потому что женщины, более стесненные, чем вы, мужчины, благодарные за каждый случай, дающий им возможность сбросить сковывающие их узы и погрузиться свободной душой в бурный и возбуждающий элемент. Такое впечатление производит на меня, разумеется, не всякая музыка. На меня действует не та мелкая и только сладко журчащая, едва хватающая до колен, но та неизмеримо глубокая музыка, волны которой плещут через голову. И для меня мелодии Себастьяна Баха все равно что безбрежное море, в котором мне было бы сладко потерпеть крушение.
Впрочем, если даже не станем говорить о ничтожных и мелочных людях, жалких писаках и кропателях, а будем рассматривать одних лишь вас, великих гениев — то, как, впрочем, вы и сами высказали — разве можно отыскать существенное различие в отношениях их к действительному, идеальному искусству? Разве и вы не погружаетесь всем своим существом в божественную прохладную ванну при виде какого-нибудь произведения Фидиаса? И на это ощущение сводится вообще все остальное. Только в те немногие минуты жизни, когда душа наша изнывает от избытка чувств, мы испытываем внутреннее удовлетворение. Наслаждение искусством, воодушевление, какой-нибудь подвиг, страшная любовь — в главном сводятся к одному и тому же. Или вы не одного со мною мнения, любезный друг?
Хотя скульптор слышал из ее речи только отрывочные слова, он все-таки счел нужным утвердительно кивнуть головой. Женщина эта так мало занимала его, что даже в ее присутствии он мысленно переносился к той, которая наполняла его сердце.
Графиня приняла его молчание за признак сильного впечатления, произведенного на него ее речью.
— Видите ли, — продолжала она, — я чувствую некоторое облегчение от того, что могу вам это высказать. Так редко встречаешь людей, способных понимать нас, перед которыми нечего таиться! Способность не лицемерить перед самим собою и одинаково сознавать свои хорошие и дурные стороны есть исключительное достояние возвышенных натур. А между тем сами слабости до известной степени облагораживаются смелостью и легкостью их сознания. Если б вы знали, любезный друг, как тяжело женщине добиться свободы, тогда как вы, мужчины, пользуетесь ею с самого вашего рождения. Как долго портим мы лучшее время нашей жизни из-за ложного стыда и тысячи мелочных соображений! Только с той поры, как я признала нравственным долгом, относительно самой себя, усваивать себе все, что мне по силам, и откровенно высказывать все то, для чего найду сочувствующего мне слушателя, — только с той поры я могу сказать, что научилась уважать себя. Но я забываю: все эти признания, как бы вы им ни сочувствовали, тем не менее едва ли вас интересуют. Впрочем, я, вероятно, уже не первая, оказывающая вам такое доверие. Мир, в котором вы живете, привык к тому, чтобы перед ним срывались маски и покровы, которыми трусливо прикрываются в щепетильном обществе обыденных людей. Да, я бы и сама воздержалась и не проболталась бы вам о своих чувствах и мыслях, если бы еще кое-что не лежало у меня на сердце, — это большая, большая просьба.
Она опустилась на диван и, приняв беспечную живописную позу, закинула за голову руки. Лицо ее было бледно как мрамор и с полуоткрытого теперь рта исчезла улыбка.
— Просьба? — повторил рассеянно Янсен. — Вы знаете ведь, графиня, что я ожидал скорее наказания.
— Кто знает, не окажется ли вам исполнение этой просьбы наказанием и еще не из самых легких! — быстро прервала она его. — Словом, хотите изваять мой бюст?
— Ваш бюст?
