Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

это время успел научиться некоторым уловкам, с помощью которых заключенные, когда не видела охрана, пытались слегка облегчить себе жизнь. Человеку, занятому подневольным трудом, свойственно ловчить, по мере возможности уклоняясь от выполнения возложенных на него обязанностей. Каким бы жестким и эффективным ни был контроль, стоит ему на минуточку ослабнуть, как даже самый забитый и запуганный раб бросает свою мотыгу и усаживается на солнышке чесать поясницу и жевать черствую горбушку, которую давеча свистнул на кухне — при том условии, естественно, что у него есть горбушка, чтобы пожевать, и солнышко, чтобы погреться. Но, если ни того, ни другого нет, человек все равно найдет свободной минутке применение более приятное, чем ковыряние базальтовой стены отбойным молотком. А чтобы отвлекшегося надсмотрщика не насторожила внезапно наступившая тишина, смекалистый раб носит в кармане кусочек подобранного по случаю изолированного провода… Тут, конечно, сойдет любая проволока или даже обрывок веревки, но у Павла Лунихина был именно провод, и он без промедления этим проводом воспользовался.

Они присели плечом к плечу на корточки у стены за углом ниши. Воткнутый торчком в груду камней и щебня отбойный молоток исправно грохотал, имитируя бурную трудовую деятельность. Его нажатая до упора рукоятка была привязана к патрубку воздушного шланга тем самым обрывком изолированного провода, обеспечивая постоянную подачу сжатого воздуха и такой же постоянный шум, указывающий на то, что военнопленный Лунихин вкалывает в поте лица своего, выгрызая в толще скалы хранилище для немецких торпед и морских мин.

Молоток покосился, норовя упасть. Приходько, не вставая, подпер его своей киркой, и окутанная клубами пыли непрочная конструкция замерла в шатком равновесии.

— Хорошее у тебя кайло! — перекрикивая грохот молотка, сказал ему Павел.

— Этим бы кайлом да по чьему-нибудь хайлу! — крикнул в ответ пограничник. — Ей-богу, как подумаешь иногда: полтыщи человек — с лопатами, с кирками, с ломами… да просто с камнями, если на то пошло! А охраны всего-то человек сто, а на постах едва треть наберется… Ну, чего терять-то? Все равно всем нам тут карачун, так хотя бы душу напоследок отвести… Но нет, куда там! Говно народ — одно слово, Европа! Каждый за свою шкуру дрожит, только о себе печется, а там хоть трава не расти. Да и как с ними договоришься, если ни один по-русски ни словечка не понимает? Может, хоть ты по-ихнему, по-иностранному, можешь?

Павел в ответ лишь отрицательно качнул головой. После недавнего разговора в кабинете коменданта ему начало казаться, что его знание немецкого — козырь похлеще мнимой амнезии. Он слишком многое услышал тогда, и теперь, если Шлоссенберг узнает, что он не просто стоял столбом и хлопал глазами, а чутко улавливал и запоминал каждое его слово, расстрела не миновать. А отношение к расстрелу после того допроса у Павла резко переменилось: теперь, располагая такой информацией, он просто не имел права умереть раньше, чем доведет ее до сведения советского командования. Нужно сделать все, чтобы бежать отсюда, выжить и добраться до своих. Скорее всего, из этого ничего не выйдет, но попытаться он просто-напросто обязан. Там, дома, пусть расстреливают на здоровье, лишь бы выслушали и взяли себе за труд проверить его слова. А если раньше настигнет немецкая пуля — что ж, тут ничего не попишешь, на то и война…

— Жалко, — сказал Приходько. — Мы бы им показали, жабам… Ну а как твоя любовь с господином бригаденфюрером? Заместителем своим скоро он тебя назначит? Я б к тебе тогда в адъютанты пошел или хотя бы в денщики… Возьмешь?

— Держи карман шире, — отмахнулся Павел. — Какая там любовь! Он мне: говори, где береговые батареи! А я ему: рад бы сказать, да не помню ни хрена…

— Так уж и рад? — усомнился Приходько. — Поначалу-то ты, помнится, на фрицев, как пес цепной, кидался…

— Тебе помнится, а мне нет, — сделав над собой усилие, отрезал Павел. — Черт знает что у меня в башке творится. Может, тогда, в самом начале, еще помнились какие-то обрывки, а теперь — ну, ничегошеньки… Как с тобой познакомился, и то не помню. Да что там — познакомился! До сих пор поверить не могу, что у нас с Германией война. В плену у них сижу, а не верю, все кажется — шутка дурацкая, а может, какая-нибудь спецпроверка…

— Ну, это ты загнул — втроем не разогнуть, — хмыкнул Степан. — Ничего себе шутка! Да за такие шутки людям голову носом к пяткам поворачивать надо! Нет, брат, какие уж тут шутки… Это, Паша, война, и мы с тобой на этой войне во всех списках значимся как пропавшие без вести. Покурить хочешь?

Он извлек откуда-то из-за пазухи и протянул Павлу длинный, в полпальца, окурок немецкой сигареты. За сигаретой последовал возникший словно бы ниоткуда обтерханный коробок с единственной спичкой внутри.

— Держи. Вчера на причале вертухай зазевался, вот я у него за спиной пару хабариков и зашхерил. Швыряют их где попало, а еще говорят — культурная, мол, нация…

Лунихин удивленно хмыкнул. Степан уже не первый раз угощал его табачком, а табачным дымом от него самого пахло еще чаще — нос заядлого курильщика, оставшегося без папирос, улавливал этот запах за версту, безошибочно отделяя его от всех других запахов. Разумеется, угощал его Приходько исключительно окурками, сигарет ему не доставалось никогда, но и это было сродни чуду: табака заключенным не выдавали, а за попытку подобрать небрежно выброшенный окурок охрана могла пересчитать все ребра, а то и пристрелить на месте. Ввиду острой нехватки рабочих рук комендант Шлоссенберг смотрел на такие вещи косо, но охранники всегда могли оправдаться попыткой нападения или побега, а то и просто отказом от работы, который, не будучи наказанным на глазах у всех, мог привести к массовым беспорядкам и массовой же убыли рабочей силы. Поговорка «Курить — здоровью вредить», таким образом, приобретала здесь совершенно иной, куда более конкретный и зловещий смысл. Тем не менее Степану Приходько время от времени как-то удавалось разжиться табачком, и он, когда мог, делился своей добычей с Павлом — земляком, советским человеком, старшим по званию и товарищем по несчастью, а главное, единственным здесь, кроме коменданта Шлоссенберга, с кем он мог перекинуться парой слов на родном языке.

— И вот скажи ты, — вторя его мыслям, рассудительно проорал, перекрикивая отбойный молоток, Степан, — до чего же странно человек устроен! Курить вредно, так? Ну и бросить бы, тем более что такой удобный случай! Так нет же, из-за бычка вонючего, слюнявого под пули полезешь, как будто он тебе нужнее воздуха! Ради смены