Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
И теперь понятно, что это будет. Завтра или послезавтра. Лорд Фредерик сказал, что война начнется через полтора месяца, а ведь он джентльмен информированный.
Адмирал сэр Джошуа предлагал принять участие в выяснении отношений между двумя типами «номенклатурного феодализма»; и поручил щекотливое дело оксфордскому профессору.
Ничего личного в миссии не было. Нет личного греха и нет личной добродетели — все равномерно распределено как функция страты. Ты — часть договорного союза; все предательства и все соглашения — внутри регламентированных отношений. Нет индивидуального греха. Так происходит в политике, на рынке науки, на рынке современного искусства, и в любви происходит точно так же.
Имеются здравые правила рынка любви; его любовница соблюдала их весьма точно; какие могут быть претензии. Вот жена Марка Рихтера о рынке любви не подозревала; так ведь и нищая бабка в Воронеже не подозревала о том, что государство приватизировало нефтяные скважины.
Впрочем, пьян был не он один. Тянулись к выходу усталые ученые вороны, мантии переброшены через плечо, в руках смятые салфетки.
Черный кэб умчал верховного судью сэра Николаса Тузпика: ему завтра вести заседание в Лондоне. Удалился в гостиницу и швейцарский посол: он переночует в Оксфорде, но утром уже деловой завтрак в столице.
И священник Бобслей — рука об руку с Астольфом Рамбуйе и Бруно Пировалли — вышел на холодный оксфордский двор; сзади группу подпирал веселый лорд Вульфсбери. Северный ветер трезвил, ветер трепал редкие волосы на плеши лорда, забирался за воротник Рамбуйе, студил худые ноги Бруно, облаченные в тонкие брюки. Пора трезветь: high table миновал, завтра всех ждали дела. Рамбуйе должен с утра писать важный отчет в Брюссель, лорд Вульфсбери отправляется в Лондон в казначейство, а Бруно Пировалли — впрочем, чем именно занимался Бруно Пировалли, никто толком не знал.
Глава 6
Демократическая империя
Беда случилась с Москвой в начале ХХI века: город разрушили. Взялись за дело резво, и не осталось дворов с сиренью, сонных переулков с бабушками на лавках, деревянных особняков. Ломали все подряд. Город дал себя распотрошить новым феодалам — с той же легкостью дал, с какой доступная женщина отдается новому кавалеру. Прежде Москву рушили татары, французы, немцы и большевики. Одни изнуряли Москву набегами, другие палили огнем, третьи бомбили, а большевики курочили динамитом, взрывая церкви. Но что-то еще шевелилось в городе, не все до конца испепелили, оставались спрятанные кухонные закутки с янтарными абажурами, где ворковали над чаем. А пришел новый порядок — и добили Москву. Выяснилось, что самый эффективный метод разрушения — жадность.
Суть «перестройки» и так называемой «приватизации» состояла в том, что страту советской номенклатуры — перевели в статус феодалов. Термин, внедренный в социологию Милованом Джиласом, обозначал привилегированную касту чиновного аппарата в стране, которая якобы строит социалистическое общество равных. «Номенклатура» управляет богатствами страны и распоряжается самой жизнью народонаселения на том основании, что воплощает идеологию правящей партии. Население живет по правилам идеологии, а номенклатура идеологию воплощает в своем упитанном теле.
Номенклатура, окончательная форма, в которую отлилась партия, представляла собой «служилое дворянство», образованное из опричников.
Существует, тем не менее, досадная разница между «номенклатурой» и «дворянством»: разница в том, что номенклатура не передает привилегии (дачи, посты, чины, ордена и квартиры) по наследству, а вот дворянство свои сословные привилегии по наследству передает. И даже не имеющий титула западный богач передавал свои яхты и поместья по наследству. И даже менеджер среднего звена «Бритиш Петролеум» мог передать скромные миллионы детям, а советский чиновник — не мог. Таким образом, «плюралистическая олигархия» (высшая точка развития западной демократии) обладала привилегиями перед советской «номенклатурой» (высшей точкой развития социалистического общества). Мог ли смириться с таким положением дел оскорбленный российский чиновник? В его лице была унижена вся страна: на примере номенклатуры мог оценить свое бесправное положение и советский интеллигент.
— Профессор вашего уровня, — говорили Роману Кирилловичу Рихтеру, — имеет в Бостоне особняк с бассейном! Вас не ценят в вашей стране!
Роман Кириллович, старший брат Марка Рихтера, московский профессор, специалист по русской культуре девятнадцатого века, отмахивался: ему, воспитанному на идеалах бескорыстных просветителей, было все равно — в каком особняке живет профессор в Бостоне.
— Вы лукавите, Роман Кириллович, неужели вы не замечаете, в какой помойке и нищете мы живем?
— Разве Диоген жил лучше?
— При чем тут Диоген?! — восклицали осведомленные граждане. — Вот журналист Цепеш эмигрировал на Запад, теперь работает на «Радио Свобода», у него пятикомнатная квартира.
— Какой еще Цепеш?
— А надо бы знать! Человек нашел себя!
— И что же нашел журналист Цепеш? — презрительно цедил Роман Кириллович. Оглушительная бедность делает неуязвимым даже для зависти.
— Цепеш разоблачает русскую культуру, издает журнал «Дантес»!
— Не желаю разоблачать русскую культуру! — старый профессор тяжело морщился. — Какой-то… — Роман Кириллович не использовал бранных слов, поэтому шевелил губами, подыскивая нужный оборот, — некий позер издает журнал, названный в честь убийцы Пушкина… Что за мода такая — плевать в свое прошлое? Зачем мне знать про это?
— Разве вам никогда не хотелось жить иначе?
— Разумеется, нет. У России имеется своя история.
— Неужели вам нравится все это: косые деревенские домики и церковные лампадки?!
— Как же вам, голубчик, объяснить простые вещи? Я занимаюсь историей своей страны. Вот брат мой убежал — в Британии отсиживается. А мне поздновато бегать.
Роману Кирилловичу достаточно было домашней библиотеки. То была огромная, собранная еще дедом и отцом библиотека, куда и он, и его брат (пока Марк жил в Москве) добавляли новые тома. Все поколения семьи Рихтеров жили вместе — квартиры хватало на всех, и библиотека была общей. Никто не считал себя обиженным теснотой: ведь хватало этой тесной квартиры на тысячи томов, а за каждой из книг стоял целый мир.
Семьи не стало, все разъехались; а книги остались. Роман Кириллович ночами читал. Около дивана скопилась стопка книг по истории России, старик протягивал руку, брал наугад. Надо всегда читать сразу десять книг, только так можно увидеть проблему. Тургенев хочет видеть Россию европейской, Данилевский и Трубецкой —
