Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
Украинцы вечно будут считать, что их обнесли за общим столом, всегда будут сетовать на свою несбывшуюся историю, хотя билета «на второй сеанс» в истории никто не продает, и даже НАТО не выдаст контрамарку. Славянское «лествичное» право, делившее хозяйство между всеми наследниками, вело к нищете и неурожаям; оно же поселило вечную обиду на брата, и счеты сводили всю жизнь.
Братья Рихтеры вечно ссорились: кто лучше понял отца? Кто точнее усвоил урок? Кто духовный наследник? Ты понял его мысль? А ты?
— Разве цель в том, чтобы стать частью Европы?
— Цель — стать европейским государством.
— Ты уверен, что Европа — это воплощенное благо?
— Европа — это Просвещение.
Однажды Марк Рихтер сказал старшему брату:
— Ты никогда не думал, что Просвещение и Ренессанс возникли потому, что в традиции Германии и Италии нет майората? Просвещение выросло на раздробленной земле. Просвещение при майорате невозможно.
— Феодальная усобица еще хуже. Данте мечтал об Империи и порядке, — резко ответил Роман Кириллович. — Чтобы прекратить войну с Пизой и распрю гвельфов, Данте звал на помощь императора.
— Ну, допустим, император Генрих, на которого Данте надеялся, не помог, — сказал на это Марк Рихтер. — А наследником имперской мечты Данте стал Муссолини… Европеец, кстати.
— Спекуляция и чушь. Отлично знаешь, что именно Данте имел в виду, когда говорил слово «империя».
В то время слово «имперец» стало ругательным, его употребляли люди вовсе невежественные, не представлявшие, что никакой иной культуры помимо имперской в мире не существует. Поэт Данте (о чем и рассказывал Роман Кириллович) призывал Священную Римскую империю разгромить его родную республику Флоренцию, чтобы ликвидировать феодальные распри. А Марк Рихтер отвечал:
— Я, как ты знаешь, анархист. Англо-саксонский майорат не люблю. И демократию англо-саксонскую не обожаю.
И, тем не менее, младший брат уехал именно в Англию, по слухам, разбогател. Роман Кириллович представлял себе его особняк в Англии, видел своего младшего брата, спускающегося к завтраку в халате, пьющего утренний кофе — но было ли так на самом деле? Не всем слухам надлежит верить. Вот, скажем, злые языки говорят, что бывший премьер-министр Украины убежал из страны с украденными миллиардами. Но кто же этот факт проверит? Так и Роман Кириллович не мог проверить, насколько разбогател его брат. Притча о двух братьях, один из которых прельстился богатством, имеется в любой мифологии: Роман Кириллович полагал, что младший брат погнался за наживой. Если спрашивали о брате, отзывался сдержанно: «Вот и этот бросил Россию».
Марк Кириллович, со своей стороны, утвердился в мысли, что его старший брат приноровился к имперской службе. Старший брат, считал оксфордский профессор, всегда был конформистом, теперь нашел себе место при новом порядке. И то, и другое не соответствовало действительности: и Марк Кириллович не разбогател, и Роман Кириллович не был конформистом, но мнения сформированы.
Разве возможно украинским политикам и политикам российским разобраться, что же в самом деле произошло: слишком много людей убили, слишком много баб воет над убитыми мужьями, и ненависть давно живет сама по себе. И прежде всего хотели забыть о причинах войны европейские политики и журналисты: хлопотно доискиваться до причин — семейная ссора всегда запутана. Западные политики произносили магическое слово «свобода» и трепетали. Социолог Анри-Бернар Леви (Астольф Рамбуйе хвастался знакомством с этим популярнейшим идеологом сил прогресса) утверждал, что на Украине происходит битва цивилизаций. «Порой, — рассказывал сотрапезникам за high table Астольф Рамбуйе, — я не схожусь во мнениях с Леви об Украине. Он — левый, а мне мешает происхождение. У нас, в салоне Рамбуйе, — Астольф посмеялся над собственным тщеславием, многие оценили его иронию, — в салоне Рамбуйе мы, — ха-ха! — консерваторы. Маркиза де М. — Астольф Рамбуйе деликатно умалчивал знатные фамилии, — упрекает меня в монархизме. Баронесса де Б. считает меня католиком. Признаю, придерживаюсь традиций предков. Проблема коренится в революции тысяча семьсот восемьдесят девятого года, в разрушении Старого порядка. Я, последователь Кюстина и Токвилля, считаю, что демократия не может опираться на чернь. Мы в Брюсселе осторожно относимся к феномену революций».
Прочие fellows слушали рассказы взволнованно: они тоже были противниками рабства и черни. Порой эти пункты сложно согласовать. Но если бы они спросили у социолога, каковы цели восстания — ведь должны же быть у восстания цели (скажем, Ленин хотел обобществления производства и превращения крестьянства в пролетариат, Кромвель хотел конфискации монастырских земель, увеличения производства шерсти и парламентской власти, а Марат хотел ликвидировать неравенство состояний) — целей восстания он не указал бы. Целей у толпы не было, была только вражда. «Противостояние цивилизаций», используя определение Анри-Бернара Леви, должно было бы обнаружить культурные коды цивилизаций. Но не обнаружило таковых. Памятники Пушкину и Толстому на Украине сломали (писателей объявили империалистами), однако новой культурной программы пока не предъявили.
В то время в мире сложилось мнение, что только «восстание» против тоталитарного социализма (против ненавистного СССР) во имя капитализма — и является подлинным бунтом. По сложившемуся мнению, то было восстание во имя западной цивилизации против варварства Евразии. Никто в западном просвещенном мире не любил слово «революция», более того, все банкиры, рантье, либералы и прогрессисты Запада слово «революция» ненавидели — однако бунт в Киеве полюбили. Попробуйте в этом феномене любви к восстанию разобраться, а главное, попробуйте понять: для чего и против кого была «революция» в формально и фактически независимой стране? Поздно теперь спрашивать, с чего началось и зачем оно началось. Толпа молодых людей подпрыгивала на киевской площади и скандировала «кто не скачет, тот москаль», лозунг этот скопировали с чилийского — некогда сторонники Альенде прыгали на площадях Сантьяго и скандировали «кто не скачет, тот мумия». Чилийцы считали, что лишь мумия не желает перемен, не замечает беду народа. Украинцы внесли национальный оттенок в лозунг: прежде всего важно не быть москалем. Исторический парадокс состоит в том, что кричавших на площади Сантьяго капиталистический прогрессивный мир не поддержал; а кричавших на площади Киева мир капитала и демократии поддержал. Впрочем, возможно, за пятьдесят лет капитализм изменился: раньше прыжки не нравились, потом понравились. Но в обоих случаях дело закончилось жестокой резней: блаженны прыгающие, ибо они допрыгаются.
Любая война быстро становится обыкновенным
