Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Пошла рядом с неприятной и неопрятной особой, разрушившей ее судьбу, и сказала с улыбкой, заглядывая в худое лицо:

— Как видите, всему приходит конец. Я, как и вы, переживаю разлуку.

Наталия Мамонова была женщиной полнокровной, румяной, обильной, с большой толстой грудью и яркими глазами — и глядела она на тощую соперницу (точнее, на былую соперницу) весело.

Тощая женщина не ответила ни слова, не взглянула на Мамонову, ускорила шаг.

И Наталия Мамонова, немного забежав вперед, сызнова заглянула в худое лицо и продолжила:

— Зачем нам теперь ссориться? Делить нечего. У обеих горе. Когда я была школьницей, написала стихи, удивила свою маму. «И ты, мой юный и печальный, уходишь прочь».

Наталия Мамонова некоторое время любовалась измученным лицом некогда замужней женщины. Бескровное лицо Марии не выражало ничего, она смотрела мимо Наталии Мамоновой.

— Если хотите, — сказала Наталия Мамонова, смягчив интонацию вплоть до сочувствия, — мы можем погулять. Поболтаем.

— Оставьте меня, — сказала Мария Рихтер.

— Отчего же нам не поболтать?

Мария ничего не ответила, шла вперед, и молчание ее было оскорбительно.

Можно некоторое время владеть собой, даже перед лицом смертельного врага можно хранить достоинство — но на прощание надо сказать правду, высказать свою боль.

— Да кому ты нужна, — сказала Наталия Мамонова, — урод косорылый. Из жалости он тебя подобрал, а ты в деньги-то профессорские и вцепилась.

— Оставьте меня, пожалуйста, — сказала Мария Рихтер.

— И детей уродов родила. Ну, каких сумела, таких нарожала. Генетически неполноценных.

— Пожалуйста, уйдите.

Мария прошла мимо, и, пока шла быстрыми шагами по улице с низкими кирпичными домиками, думала о Мамоновой совсем недолго. Мария думала о своих детях и об их друзьях гномах. Потом о Марке. «Может быть, я тебе не хорошая любовница, но ты можешь быть спокоен за то, что я тебя не предам. Твоя честь никогда не пострадает», — сказала она ему однажды. О своей чести не думала, честь женщины — это семья и дети. Нет теперь семьи. Но дети есть, есть новый медведь, которого нужно купить.

Шла быстро, дошла до паба, где обычно представители клуба родительниц пили чай, зашла внутрь.

— Чашку черного чая.

— Два фунта семьдесят пенсов, — сказал равнодушный человек за стойкой и плеснул в фаянсовую чашку струю кипятка из эмалированного чайника со сбитой эмалью, затем достал из картонной коробочки пакетик чая. Картонная коробочка с двадцатью пакетиками стоила три фунта, а чашка чаю, на которую расходовался один пакет, стоила два семьдесят.

— Подождите, — сказала Мария, — мне надо сосчитать.

Она достала из большой хозяйственной сумки кошелек, старый, еще бабушкин кошелек, в котором татарская бабушка хранила свои тихие сокровища — две жемчужных сережки и колечко с сердоликом. Сейчас в кошельке лежали английские деньги. Мария высыпала их на ладонь.

В кошельке было две банкноты — сначала Мария решила, что обе по двадцать фунтов, но, когда разгладила бумажки на стойке, увидела, что одна из них лиловая, а вторая синяя, хотя королева на бумажках та же самая. Двадцать фунтов и пять. И еще два фунта мелочью.

Можно разменять пять фунтов, но менять купюры без надобности Мария не любила: медные деньги уходят быстрее. Есть вещи нужнее чашки чая. Игрушки дорогие, тот медведь, которого приглядела в окне игрушечной лавки, стоил двадцать семь фунтов. Поколебавшись секунду, Мария убрала деньги обратно в кошелек.

— Спасибо, мне не надо чаю.

Человек за стойкой спрятал чайный пакетик обратно в картонную коробочку.

— Давайте я вам куплю чай, — сказал мужчина, стоявший за спиной Марии.

Мария обернулась. Прозрачные, пристальные, слегка навыкате глаза акварелиста Клапана встретили ее взгляд и встретили приветливо.

— Дело-то копеечное. Давайте помогу. Вы меня должны знать. Я Феликс Клапан, художник, — и Клапан ободряюще кивнул костлявой женщине.

— Два чая, — бодро сказал Клапан продавцу. И весело добавил, повернувшись к Марии: — Это не шампанское, не разорюсь.

— Мне не нужен чай.

Мария отодвинула чашку и вышла на улицу; Клапан бросил на стойку пять фунтов и пятидесятицентовик и, не заботясь о сдаче, вышел за ней.

— Позвольте, вы на что же обиделись? От души предложил.

— Дайте мне пройти, — сказала Мария. — Мне неприятно говорить с вами.

— А, понимаю, — сказал Клапан, его прозрачные, твердые глаза на миг смягчились, — я обидел вашего мужа. У вашего супруга уязвленное самолюбие, а вам из-за него горе. Всем досталось. А случай пустяковый. Буря в стакане кефира.

— Пропустите меня, прошу вас.

— Мы с вами не чужие, — сказал Клапан, улыбаясь, — можно сказать, в одной лодке.

— Я не в одной с вами лодке.

— Хочу сказать, что я с вашим мужем оказался в одной лодке, — сказал Клапан иронически, — это нас с вами роднит.

— У вас нет ничего общего с моим мужем.

— Ну как же, как же. Кое-что есть.

— Вы ничтожество.

— Как вы сказали?

Уже второй раз за день Клапан, уверенный в своих достижениях член общества, слышал в свой адрес это неприятное слово.

— Вы ничтожество.

Сказав это и отстранив Клапана, Мария сделала шаг вперед, но Клапан загородил ей дорогу. Клапан не дотронулся до оскорбившей его женщины, но встал так, что той никак было не пройти мимо. Второй раз за день художника оскорбили, слово было исключительно обидным, это хоть кого выведет из себя, тем более человека, пожинающего успехи, заслуженные талантом и трудом.

— Знаете что, милая, — сказал Клапан, вкладывая в гордые слова законное чувство превосходства над костлявой женщиной и над ее мужем, — ваш, так сказать, муж, этот Марк Рихтер — он просто старый потаскун.

Мария подняла худую руку и хлестнула тощими пальцами по щеке Клапана.

— Не сметь оскорблять моего мужа. Ничтожество.

Пройти мимо акварелиста женщина не могла, поэтому повернулась к нему спиной, чтобы идти в другую сторону.

Клапан колебался лишь долю секунды. Да, верно, джентльмен не может ударить даму даже цветком. Да, он джентльмен и гражданин западного либерального общества. Да, он соблюдает законы и уважает общественную этику. Все так, но, в конце концов, есть пределы. Он давеча удержался и не ударил жалкого старика Рихтера. Но второй раз за день снести оскорбление, и к тому же пощечину, Клапан не мог. Накопленная обида на непонимание, на высокомерие Рихтера, на унижение, испытанное от жены Рихтера — от кого, вдуматься только! от костлявой, от неопрятной женщины, худой и никому не нужной! — вырвалась из Клапана единым порывом: он широким шагом догнал уходящую женщину, цепкой твердой рукой взял за плечо, резко развернул к себе