Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Кем же тогда быть?

Марк Рихтер попросил женщин поговорить и решить его судьбу. Втроем они пили кофе в старом московском кафе, на углу Никитской и Садовой, где в годы социализма сидели старушки с внуками. Они пили кофе, который уже не назывался, как прежде, «кофе по-варшавски» и стоил в десять раз дороже; они произнесли пять фраз, разговор не сложился. Мария не произнесла ни слова в ответ на приветствие Елизаветы. Потом сказала, что ей стыдно. Елизавета сказала, что не обидится, если Мария станет женой Рихтера. А Рихтеру сказала, что понимает его:

— Конечно, всякий хотел бы себе такую жену.

И еще сказала, дождавшись, когда Мария отойдет в сторону:

— Ты можешь не беспокоиться, Маркуша, я-то никогда замуж не выйду. Память о тебе не опозорю.

Всякий раз, когда Марк Рихтер думал о Елизавете, он повторял себе:

— Моей вины нет. Столько лет прошло. Я тогда был молодой. Ничего не понимал. Нельзя людям жениться рано, когда не можешь взять на себя ответственность за другого.

Это унизительное и лживое оправдание помогало ему, хотя ответственность никто не берет сознательно, ответственность возникает сама по себе, и человек становится человеком в той мере, в какой понимает, что ответственность есть. И, став уже старым, Марк Рихтер увидел, что прежняя его вина никуда не ушла. Стыд перед Марией вытеснил, должен был вытеснить ту, старую, вину перед Елизаветой. И ведь впрямь — прошло много лет. Произошло, однако, иное. Та, прежняя вина соединилась с новой — стало непоправимо плохо.

Так в сознании пассажиров ранних поездов одна идеологическая вина накладывается на другую, потом на третью, потом определяется как онтологическая вина народа и уже сравнима с первородным грехом. Но, возможно, они и в самом деле виноваты перед миром, пассажиры ранних поездов страны-агрессора.

Однажды Рихтер узнал, что Мария все эти годы переписывалась с Елизаветой.

— Почему ты мне не сказала?

— Разве это интересно?

Мария рассказала ему, что мать и тетки Елизаветы умерли. Рассказала, что квартиру женской семьи выкупил банк — дом снесли, построили ресторан; рассказала, что Елизавета стала религиозной. Рассказала, что новое жилье на окраине Москвы в новостройке.

— Ты ей часто пишешь?

— Раз в месяц.

Рихтер тогда переписал себе адрес, собирался и сам сочинить письмо — надо бы сказать, как любил он эту тихую женскую обитель; но трудно писать женщине, с которой расстался тридцать пять лет назад.

— Дай мне сначала девочку устроить, потом я пирожок испеку, — сказала Елизавета, — ты пока чай пей, Маркуша, печенье кушай; а я постельку сделаю.

— Посиди со мной, — попросил Марк Рихтер. — Пожалуйста, возьми ее на руки. Будем говорить тихо.

И он сказал, потому что никому, кроме Елизаветы, не мог рассказать всего, даже своему оксфордскому другу Теодору не смог бы так подробно.

— Я ушел от Марии, — сказал Марк Рихтер, — я изменил ей с дурной женщиной. И ушел. От стыда. А потом еще случилась война. И брата арестовали.

И он медленно и тихо рассказал своей первой жене все: про любовницу с толстыми грудями, про отели, про оксфордский high table, про то, что всегда за все надо расплатиться, про то, что война вошла в его жизнь вместе с изменой Марии, про то, что он изменил Марии так же, как когда-то изменял ей, Елизавете. Про то, что оказалось, что он не изменился — и снова совершил подлость.

И пока говорил — странное дело — он еще раз продумал все с самого начала, и более всего ему было жалко денег, истраченных на рестораны и отели с дурной женщиной.

Как бы мне сейчас пригодились деньги! Как девочку кормить? Почему я не присылал деньги Елизавете, думал он.

И он продолжал рассказывать: про свой стыд; про поезд в Россию; про то, что Мария осталась с детьми одна в чужой стране; про то, что семьи у него больше нет; про то, что он должен ехать в Донецк.

— Господи, — сказала Елизавета. — Как стыдно! Ведь это низость, Марк. Это самая настоящая низость.

Елизавета перекрестилась.

Потом сказала так:

— Мария не сможет жить с тобой. Но сыночкам должен помогать. Ты приходи к ним каждый день. Папа должен быть рядом.

Рихтер кивнул.

Елизавета сказала:

— Зачем эта война? Зачем убивают? Кто же виноват, Марк? Я все молюсь и молюсь, чтобы остановились.

— Никто не виноват, — ответил Рихтер. — Все виноваты.

— Марию ты не пожалел. Как меня тогда не пожалел. Но у вас же деточки. Как же так? А тут война. Господи, спаси и помилуй! — она опять перекрестилась. — Ты знаешь, что на Киевской лавре кресты почернели?

Православных монахов выгнали из Киево-Печерской лавры, и верующие рассказывали, что кресты на куполах стали черными.

— Вот, и с храмами тоже беда. И Марию ты оставил. Как ты мог, Марк? Как ты мог? Ведь у тебя семья была. Ромочку арестовали. Ты сам знаешь. Ведь это же такая несправедливость! Я и к тюрьме ходила, передачи носила, яичек ему сварила, пирожок испекла. Не взяли передачи. Но вот была на суде, его отпустили. Там, прямо в зале говорили, что Ромочку на Донбасс отправят, пропагандистом он там будет работать. Или учителем. Не поняла.

— На Донбасс? — спросил Рихтер.

— Учителем. Ну, я считаю, хорошо придумали. Он знает немало. Надо и поделиться знаниями.

— Он же совсем больной, ему там тяжело, — сказал Рихтер.

— Так ты же за ним приехал, да? На Донбасс поедешь? Тогда все правильно.

Елизавета говорила скороговоркой, важные, тревожные вещи надо было скорее рассказать; но видно было, что до главного она еще не добралась.

— А сыночки твои, наверное, уже большие? Я хоть Марию всего раз только видела, но ведь как хорошо запомнила. Всякий такую жену хочет иметь. И спокойная, и мать, наверное, хорошая.

— Хорошая мать, — подтвердил Рихтер.

— Уж она-то позаботится о деточках. И без тебя управится.

— Позаботится. Управится.

И тут Елизавета решилась.

— Виновата перед тобой. Видишь, ты мне про свою вину рассказываешь, а я тебе про свою. Перед деточками твоими виновата. Все думала, накоплю, ты и не узнаешь. А теперь ты приехал.

— О чем ты?

— Денежки твои берегла для твоих сыночков, все думала, передам твоим сыночкам, — Елизавета говорила торопясь, ее голубые глаза (она никогда не отводила взгляда) наполнились слезами. — Нет мне прощения. Ведь все-все сохранила. Только на церковь немного тратила. Думала, оставлю все, когда умирать буду, твоим сыночкам. В наволочку зашила. Прости меня, прости меня. Берегла, да вот не уберегла.

— Какие деньги?

— Так те самые, что ты мне посылал.