Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Действовал согласно правилам. Французская компания не имеет права снимать фильмы на оккупированных территориях. Никакого Фишмана я не знаю.

— Спасибо. Вопросов более не имею.

— У меня трое детей.

— Похвально. У меня пятеро.

— Не имеете права меня убивать!

— Почему?

— Потому что я не совершал преступлений! — фон Арним говорил, торопясь сказать то главное, что могло его спасти. — Я здесь, чтобы мир знал правду!

— Чью правду?

— За правду нельзя убивать!

— Ну-у. Смотря за какую. За вашу правду здесь убивают. По закону войны.

— Вы меня убьете?

— Вас убьет кто-то из ополченцев. Допустим, Макар.

— Меня расстреляют?

— Здесь казнят по-другому. Вас убьют кувалдой.

— Как-как?!

— Кувалда — большой тяжелый молоток. Кувалдой бьют сверху по черепу, и голова раскалывается. Ставят подсудимого на колени и бьют молотом в темя. Сразу разбивают мозг.

— Я не встану на колени!

— Тогда будут бить сбоку. Могут не убить сразу. Как повезет.

— Вы должны это остановить!

— Должен? Кому?

— Человечности!

— Ну-у. Человечность — вещь избирательная. В Донецке войск нет. А город обстреливают регулярно. Вы скрывали от читателей, что украинцы забрасывают в мирный город мины-лепестки. Хотя такие мины запрещены. Репортаж об убитых детях Донецка делали? Возможно, осудили расстрелы заложников? Пытки электрошоком? Знаете, что идеалом украинцев является нацист Бандера. Спонсируете войну против русского народа. Запрещаете русскую культуру. И при этом называете нас фашистами. Почему?

— Потому что вы пришли на чужую землю!

Варфоламеев засмеялся.

— Я — на чужую? А вы, господин фон Арним, вы пришли на свою землю? Прописаны тут? У меня вот бабка с Дона. А у вас? Почему молчите?

Выдержав паузу, Варфоламеев повторил вопрос:

— Вы здесь что делаете, фон Арним? И какую роль играет Фишман?

Пленный молчал.

— Еще вопрос. Выселение Киевской лавры. Монахов вышвырнули. И ведь ни слова в прессе. Громкое дело. Информация шла. Кто блокировал?

Пленный молчал.

Роман Кириллович уже знал, что Киево-Печерскую лавру разорили. Просветитель вольной Украины, куратор современного дискурса Григорий Грищенко, стоя на пороге церкви, вещал:

— Русская империя держится на трех китах — КГБ, Телевидение и Русская православная церковь! Но все знают, что русская церковь целиком зависит от бандитского государства!

Выволакивали монахов из Киево-Печерской лавры, выламывали монахам-мракобесам руки, тащили стариков за бороды. Митрополиту прицепили на ногу браслет с сигнализацией, чтобы старик далеко не убежал.

— Ну, что же вы мне не отвечаете? Вопрос-то простой. Как считаете, что с русской православной церковью происходит? Поймите, для русских людей это важно.

Пленный молчал.

— Забирай его, Макар, — сказал Варфоламеев. — Он твой.

Макар заглянул за стекла очков пленного. Там, за стеклами, трепетали еще живые глаза.

— Пойдем, милый, — сказал Макар с какой-то непостижимой заботой в голосе, — ты не пугайся, не горюй. Смерть — это ведь дело минутное. Обычное дело.

Ахим фон Арним дрожал — прежде Роман Кириллович лишь читал в книгах о том, что испуганные люди дрожат, но теперь увидел, как все тело обреченного на смерть вздрагивает.

— Вот ведь как волнуется, как умирать не хочет человек. Переживает, конечно. Всякая животная жить хочет, — пояснил Макар. — Пожил свое, ну и будет. — Мягким, почти заботливым жестом Макар принял фон Арнима под мышки, бережно поднял немца с пола. — Пора, милый. Пожил. Молодым дорогу дай.

— Не убивайте меня, — прошептал немец.

Варфоламеев давно отвернулся от приговоренного, теперь он раскуривал потухшую сигару.

— Не желаете присоединиться, Роман Кириллович? — протянул Рихтеру кожаный портсигар. — Курение — штука скверная, но сигара достойная. На войне без табака трудно. Нет? Ну-у-у, как прикажете.

Варфоламеев пыхнул сигарой, дым завернулся в кольцо.

— Ну-у. Раскаяние, говорите. Доминанта русской литературы, по-вашему, — вернулся Варфоламеев к прерванному разговору. — Я бы согласился с этим тезисом. Но раскаяние, спрошу я вас, какого именно свойства? Личное, исповедальное, наподобие откровений графа Толстого? Я не поклонник юродства Толстого, но, допустим, это покаяние. Соглашусь в отношении Пастернака… «И разве я не мерюсь с пятилеткой, не падаю, не поднимаюсь с ней?» В этих строках не раскаяние, но растерянность. Хорошо, пусть раскаяние. Однако чаще встречаем опереточное раскаяние, как у Тургенева, у Бунина и даже у Радищева. Вы возмутитесь, вы скажете: Радищев пострадал. Но при чем здесь раскаяние? Тут парадокс: страдание писателя в остроге оказалось личным, а вот раскаяние в мерзостях России, так сказать, коллективное. В чем именно русские должны каяться коллективно?

Варфоламеев пыхнул сигарой.

— В геноциде украинцев? Нонсенс. Все прямо наоборот. Просто наш знакомый немецкий (или американский) агитатор получил задание врать: он уверяет, что идет истребление украинского населения. А на деле все прямо противоположно. Украинские воры бросают на передовую русскоязычных, кидают в топку карпатских украинцев, говорящих на венгерском. Украинцы чистят свой сельский этнос.

— Я вам не верю.

— Верите. Не верите. Какая разница? Это война. А когда воюют, то хотят убить врага. Естественно. Но конкретно украинцев никто убивать не хочет. Кроме их президента, вероятно.

— Вы не имеете права так говорить. Каждым словом вы оскорбляете русскую литературу.

— По-вашему, чаадаевская «Апология сумасшедшего» — искреннее раскаяние? Кокетство, нет? Или, допустим, «Три разговора» Соловьева? В чем каяться русскому человеку? В свинцовых мерзостях государственного строя? В равнодушии к судьбе другого, верно? Но задам встречный вопрос, а кто он — этот другой? Условный немец, который русского презирает?

Роман Кириллович был потрясен спокойным тоном Варфоламеева.

Машинально он отвечал:

— Другой — это русский крепостной. Раб. Я не сторонник демократии… — медленно сказал Роман Кириллович, — не сторонник усреднения… Но лучше уж демократия…

— Демократию, Роман Кириллович, можно сделать только из демоса. А демос таков, каков он есть. И если вам нравится устройство «демократия», но не нравится народ, то, видимо, приходится избавиться от народа, чтобы взять отдельно демократию?

— Ни в коем случае! Вы знаете мое мнение: Россия по географическому положению — империя. Но империя — это объединение Запада и Востока, а не подавление того и другого! София! Слияние!

Немцу связали руки проволокой и вели к выходу. Макар утешал немца.

— Ты не бойся, немец, — говорил словоохотливый Макар, — тебе больно не будет, ты сразу умрешь. Боль, она ведь через мозг воспринимается. А мозг я тебе сразу вышибу.

— Не убивайте, — тихо сказал пленный.

— А почему тебя не надо убивать? — с интересом спросил Макар. — Обязательно надо. Ты вот про меня пишешь, что я варвар и садист. Видишь, как верно написал. Я тебя и убью. А то получится, что ты наврал. Нехорошо.

— Не убивайте его! — крикнул Роман Кириллович, крикнул неожиданно для самого себя. — Не смейте его убивать!