На встречу дня - Ежи Вавжак

ребенком колдовали ксендзы. Я несу за него ответственность и хочу уберечь его от всех тех переживаний, какие выпали на мою долю, когда пришло время порывать с предрассудками, вбитыми с детства... Одним словом, дело вовсе не в том, что меня могут осудить товарищи, а прежде всего в благе ребенка. А ты боишься попасть на язык кумушкам, слушаешь своих родителей, тебе, видишь ли, стыдно перед приходским ксендзом, когда он обходит стороной нашу квартиру при колядовании. Ты слушаешь тех, кто запугивает тебя божьей карой, а не тех, кто взывает к твоему разуму. В этом вся беда! И это пора менять. Жизнь не стоит на месте, пойми это, жена!»

И тут Ядвига, поначалу растерявшись было от неожиданности, но отнюдь не убежденная его аргументами, дала волю всем своим даже самым затаенным обидам.

— А что ты имеешь?! Очень тебе помогли твои товарищи?! Как ты был подручным, так подручным и остался, делаешь самую грязную работу! А держишься за них как репей, прилип к ним неизвестно ради чего и готов им всего себя отдать. Не обманывай себя и меня: не о благе ребенка ты думаешь! Просто боишься, чтобы они тебя не выгнали. Они для тебя — все, а домом ты мало интересуешься. Дом у тебя вроде общежития, где можно хорошо поесть и выспаться. И я, и ребенок тебе не нужны... Вон Яниц, например, тоже член партии и даже какой-то начальник, а каждое воскресенье ходит с женой в костел. И живут они чинно, как все люди...

— Так ты считаешь? — У него даже горло перехватило. — Это для меня пример? Паршивый флюгер, который крутится, куда ветер дует. Ты думаешь, если я рабочий, то глупее его? И папочка твой выше меня — а как же — ведь у него эта жалкая лавчонка!

— Оставь в покое моих родителей!..

На этом разговор и закончился, а вернее, был прерван, так как Леон хлопнул дверью и вот сейчас он вглядывается в улицу, курит вторую кряду сигарету, воспроизводит в памяти отдельные эпизоды ссоры, словно наяву видит резкие жесты, упрямо сжатые губы, и все более убеждается: как ни кинь, правда на его стороне.

«Эгоистка, ограниченный человек... А может, тут и моя вина? — приходит ему вдруг в голову. — Мало с ней говорил, не посвящал в свои дела? Я иду вперед, а она тащится за мной как укор совести. Ведь и правда, она все время дома: кухня, ребенок, готовка, уборка, да еще эти визиты к родителям, которых в чем угодно можно упрекнуть, только не в добром расположении ко мне и к моим делам. Значит, дом для меня все равно что общежитие... Ну а как быть с таким человеком, если не замкнуться в себе, лишь бы избежать этих бесконечных вспышек гнева, этих ссор, которые длятся потом неделями. Но ведь я все еще люблю ее... Не знаю, как найти выход из этого положения. Но одно ясно, рано или поздно, вопрос придется ставить по-мужски, как сегодня: или мы будем разговаривать по-человечески, и ты станешь вести себя как нормальная женщина, или я выматываюсь из дому ко всем чертям!.. А ведь умеет же поддеть, стерва. Она думает, я вступил в партию, чтобы сделать карьеру». — Леон криво улыбается, но тупая боль в груди долго не утихает. Поболтавшись по улицам еще с полчаса, Леон выбирает самое простое — заглянуть к Бялому. Казик живет с матерью через два дома.

— Ты о чем это задумался, Леон? — вывел его из задумчивости веселый голос. — Того и гляди под машину попадешь.

На другой стороне улицы стоял Яниц, держа руку на плече жены. Леон подошел, поздоровался с Вероникой, крепко пожал руку старику.

— Куда это ты нацелился? В субботу?

— Если есть желание, идемте со мной, пан Яниц, — и он с опаской посмотрел на Веронику, будто заранее предугадывал ее реакцию.

— Он как раз для вашей компании, — сморщила та брови. — Каким вы его мне привели после последней получки? Я уж думала «Скорую помощь» вызывать, до того было плохо бедняге.

— Ты здорово, мать, преувеличиваешь, — замялся Яниц.

— Ну как, идем? — спросил Леон вызывающе.

— В Бялому? — протянул Яниц и отрицательно покачал головой. — Тоже выбрал себе дружка... Знаешь, с меня хватит, что я с вами по восемь часов в сутки маюсь. Давай лучше к нам.

— А что это вы так против Бялого? — обеспокоенно спросил Леон, давая понять, что от приглашения отказывается.

Почему сегодня все против него? Осуждают его дружбу.

— Какие у вас претензии к этому парню? Он такой же, как и все мы, даже Гурный последнее время на его стороне, а вы?..

— Ну чего мы здесь на улице будем выяснять? — махнул рукой Яниц. — Пошли, мать, — он протянул Леону руку, — привет. В другой раз поговорим о твоем дружке. Если, конечно, ты захочешь. Я ведь могу и ошибаться. Мне бы очень хотелось, честно говоря, чтобы я был неправ насчет этого парня.

— До свидания, — буркнул Леон. — Быть может, попозже зайду.

«Если уж у кого и есть претензии к Бялому, так это в первую очередь у меня... Только какие? Что меня обошел, ловчее оказался в подходящий момент, в передовые сталевары вышел, когда еще ничего не умел, как тогда все мы, молодые. И уж если осуждать его, то только за то, что дурь в башку ударила, не дорожил он оказанным ему доверием, не учился, думая, что так будет всегда, что слава ему поможет — так вот за то, что спасовал перед трудностями, за то, что бросил все к чертям и ушел на другую фабрику, на легкие хлеба, — так он, наверное, думал. Значит, уж если, черт побери, осуждать Бялого, то только за то, что не использовал возможностей, которые ему были предоставлены. А такое он в жизни больше не получит. И я тоже... Ну а за каким дьяволом она, эта возможность, мне нужна, неужели так не проживу? Без протекции?» — рассуждает Леон, вспоминая те годы.

В те годы скоростными темпами расширялся металлургический комбинат «Страдом», доменные печи, прокатный цех, мартеновский цех, кокосовые печи, агломерационные печи, все начинали сначала. Вырос новый цех, огромный корпус с шестью мартенами, возле старого, вросшего в землю. И совсем не было людей, не было нужных людей, профессионально подготовленных, опытных. Делали ставку на молодежь, другого выхода не