На встречу дня - Ежи Вавжак

было. Тогда трудно было разобраться, кто хороший, кто плохой. И Бялый был один из них. Он был ловкий паренек, быстро освоился с профессией сталевара и гнал печь как черт: то прожжет свод, то выведет из строя форсунки, да и сталь он варил плохую для шахтных креплений, далеко ему было до настоящей, которая была нужна. Но его фотография — симпатичная и вечно улыбающаяся рожа — долго висела в аллее передовиков труда перед комбинатом. Потом был слет молодежи, он был делегатом, произнес речь, его наградили. Теперь он ходил в ореоле славы, о нем писали в газетах, ибо выбрали в руководящие органы Союза молодежи. Он стал символом того, что молодежи дано дерзать, расти, все это он наглядно продемонстрировал перед ними. Через несколько лет после такой напряженной работы махина комбината перешла на нормальный ритм. Таков закон времени, времени стремительных перемен. Происходила перестройка, и смысл этих перемен только сейчас становился ясен и убедителен.

Леон входит в ворота унылого старого дома.

Поднимаясь по стертым ступенькам довольно темного подъезда, он улыбается, вспомнив, как однажды Бялый зашел к ним в цех в праздничном костюме — он в тот день был выходной — и пригласил всех на новоселье, на новую квартиру, выделенную ему тогда как передовику.

«Посмотрите, какие у меня хоромы», — водил он их по огромной трехкомнатной квартире с блестящим паркетным полом, кое-где прикрытым еще газетами. Мебели было немного: железная кровать, несколько стульев с кривыми ножками и пара кастрюль. Все это составлено было в кухне, поскольку Бялый не хотел захламлять рухлядью всю квартиру.

Они уже здорово тогда подвыпили, как вдруг Полевяк, грузчик с копрового двора, которого непонятно зачем Казик пригласил на новоселье, начал жаловаться, что со своим семейством из семи человек живет в одной небольшой комнатке с печным отоплением и без водопровода. Казик, выслушав его, на минуту задумался, потом лицо у него вдруг просияло и он спокойно, без всякой рисовки сунул Полевяку в руки связку ключей: «Бери, старик, эту квартиру, мне она ни к чему. Я холостяк, мать переезжать сюда не хочет. А твоему семейству пригодится. Только давай бегом за водкой, теперь это твое жилье, тебе его дальше и обмывать».

И свое слово сдержал. Сумел все оформить, а сам вернулся к матери, в родной дом.

«Да, молодец был Казик, — вспоминает Леон, стуча в дверь, — и как он поскользнулся, просто понять невозможно. Чего только в жизни не бывает».

Дверь открыл Казик. Они почти ровесники, но Леон кажется старше, он выше ростом и в последнее время чуть раздался вширь.

— Что случилось? — Казик удивлен или просто делает вид. — Наверно, Ядя допекла, если уж сбежал из дома... Угадал? Да и вид у тебя будто на похоронах.

— Хорошо встречаешь, — бурчит Леон.

— Входи, входи.

— Ты один? — предусмотрительно спрашивает Леон.

— Заходи, все свои.

От Казика слегка попахивает спиртным, но держится он хорошо, видно, только начали. В комнате действительно все свои, и Леон знает каждого как свои пять пальцев. Появление его встречают удивленными взглядами — давно не бывал он в их компании. Пожалуй, несколько лет не заглядывал ни в «Металлург», ни в «Популярный». Но здороваются с ним приветливо, хотя не обходится без дружеских шуточек и насмешек.

— Ну что, друзья, предлагаю выпить за здоровье нашего заместителя секретаря партийной организации, — поднимает стакан Казик, протягивая Леону фаянсовую кружку. Он встает, видимо, собираясь произнести длинный тост, и неожиданно заканчивает: — А то он сидит с таким мрачным видом, будто ему плохо в нашей компании.

— А может, это оттого, что он везде второй, — подхватывает шутку Мизера, сидящий напротив Леона, — второй сталевар, второй секретарь и... второй муж своей жены, — заканчивает он под раскатистый смех всей компании.

— Ну, с первым сталеваром он быстро справится, Яниц уже в годах, — смеется Казик, — а вот с остальным — дело похуже.

У Леона потемнело в глазах. Этот сопляк Мизера, эта пустышка, которого и в бригаде-то едва терпели, посмел его так нагло поддеть! Надо встать и врезать ему, но, пожалуй, не стоит, смешно связываться с таким замухрышкой, над ним и так все смеются; того и гляди, мол, он вслед за лопатой полетит в печь, если посильнее размахнется. Леон до хруста в суставах сжимает в руке кружку и выпивает.

— Такой уж я неудачник, — бурчит он, — а ты, Мизера, полегче, побереги язык, а то как бы тебе его не оттяпали.

«И что он ко мне привязался?» — не может взять в толк Леон. Ему редко доводилось слышать замечания по поводу того, что он женился на женщине, которая прежде была замужем. Да и какое это имело значение? Внешне они с Ядвигой выглядели вполне подходящей парой. Неужели этот сопляк хотел дать ему понять, что около Ядвиги кто-то вертится? Косвенно намекнуть, хоть и не очень деликатно, какая у его жены репутация. «Да ну его к чертям, щенка, — гнал Леон от себя эти назойливые мысли. — У меня поважнее есть заботы. Хотя, — тут он чувствует, как опять накатывается волна ревности, — это, пожалуй, здорово выбьет меня из равновесия. Неужели она способна на такую подлость? Ведь я ее спас от этого разбойника, пьяницы, который в конце концов и ее бы продал, пока совсем бы не спился. А мы столько лет вместе... Да, хороша была бы благодарность, что и говорить!»

Пили в этот вечер много, безалаберно, несколько раз бегали за «добавкой». Разошлись только под утро. Леон плохо помнил, как добрался до дома.

IV

«Вот мы и все в сборе, — думает старик Гурный, — вернее, почти все», — мысленно поправляет он себя. Чего бы он ни дал, чтобы не вносить в свои размышления этого «почти»! Они сидят в столовой, в самой больной комнате. Ужин, тяжелый и обильный — мать от этого не отучишь никакими увещеваниями, — окончен. В углу на этажерке бубнит радио — старый допотопный приемник. Сквозь матовые плафоны люстры льется мягкий спокойный свет. Старик мучительно борется с дремотой, после обеда он любит обычно поспать. Прислушивается к разговору своих детей, время от времени вставляет слово, а когда глаза совсем начинают слипаться, закуривает сигарету. Мать поспевает всюду: и здесь, и там, и в комнате, и в кухне. Сейчас она подаст им кофе, густой как смола и очень крепкий; сама она к этой