"Санта-Барбара". Компиляция. Книги 1-12 - Генри Крейн
Когда я проснулся, я почему‑то стал усиленно думать, как буду переводить твои письма с неизвестного мне языка.
Оказалось, что я лежу поверх одеяла. За окном было уже светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. У меня было такое ощущение, что я где‑то забыл свою память.
Мне пришлось основательно напрячься, чтобы только вспомнить свое имя. А если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать. Моя голова напоминала мне сгнивший и кем‑то выброшенный апельсин. Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник, и тогда пространство, окружавшее меня, внезапно раскололось, и комната наклонилась.
Я снова упал на кровать и очутился в лифте. Это был лифт в отеле «Кэпвелл». Я нажал кнопку последнего этажа. Лифт двинулся вверх.
Он взмывал от этажа к этажу, как чайка: первый, второй, третий… Я думал о тебе: точно так же и ты поднималась в этом лифте, только в другой день. К тому же я был один, а ты — не одна.
Я ехал и чувствовал, что готов расплакаться из‑за того, что перед тобой захлопнулись двери всех лифтов.
Лифт медленно и бесшумно поднимался все выше и выше, но затем, вдруг, между какими‑то из верхних этажей лифт остановился и сразу погас свет.
Стало совсем темно. Но для меня страшнее всего было не то, что лифт остановился, и не то, что стало темно.
Самым страшным было то, что примерно через несколько мгновений после того, как лифт остановился и погас свет, кабина снова начала двигаться, но не равномерно, как прежде, а рывками.
Казалось, что кто‑то забрался в машинное отделение и при помощи ручной лебедки, которой пользуются, когда нет электрического тока, медленно, но верно подтаскивал меня к себе…
Знаешь, Мэри, мне стало жутко. Когда застреваешь в лифте и выключается свет, становится по–настоящему темно. Над тобой нет абсолютно ничего — ни солнца, ни темного неба, нет бледных звезд, нет луны за горизонтом, создающих иллюзию светлого неба. Нет хотя бы отдаленного электрического освещения, ни четырехугольного окошечка, к которому хочется прильнуть, ни туристского костра в долине между горами.
Нет ничего — ты в центре тьмы… Если ты вытянешь руку вперед, то почувствуешь, что тьма эта какая‑то твердая, металлическая, и она плотно–плотно окружает тебя.
Если ты заперт в лифте, но свет горит, у тебя есть хоть какая‑то уверенность. Он светит тебе и приносит утешение, но, когда ты заперт в лифте и кругом темно, уверенность пропадает, тебе кажется, что лифт — живое существо, он сжимается вокруг тебя, и ты будешь раздавлен им…
Это лишь вопрос времени… В первую минуту, когда лифт остановился, я почувствовал страх — откровенный первородный страх.
Это был такой страх, который сразу же накрепко в тебя вцепляется и заставляет дрожать: без смысла и цели, без начала и конца. Он забирается куда‑то под диафрагму в желудок и сердце, он тошнотворно подкатывает к горлу…
Я почувствовал, как мне трудно дышать, у меня пересохло во рту, в ушах зашумело. Я прислонился к стене, которая, к счастью, нашлась в этой кромешной темноте.
Если бы я мог что‑нибудь видеть в этой тьме, то у меня перед глазами все плыло бы.
Однако темнота была такой плотной, что в ней не нашлось места даже для головокружения; и для того, чтобы что‑то поплыло перед глазами, нужно для начала, чтобы оно было сначала устойчивым.
Нет ничего хуже беспричинного прозрачного страха. Страха без названия. Когда знаешь, чего следует бояться, можно приготовиться к сопротивлению, можно собраться с силами.
Я решил, что где‑то наверху стоит человек, который подтягивает лифт лебедкой. Я знал, что мне во что бы то ни стало нужно выбраться отсюда, прежде чем я успею подняться до самого верха, а если не удастся, то этот человек будет ждать меня там с какой‑то ужасной целью. Лифт тем временем стал понемногу подниматься вверх, и я с каждым мгновением боялся все сильнее и сильнее. А потом лифт стал подниматься быстрее, и вдруг он остановился возле последней двери на последнем этаже.
Он невыносимого страха сердце у меня ужасно дрожало, и я почувствовал, как начинаю задыхаться. Это тесное замкнутое пространство словно сжималось вокруг меня, но, чтобы не быть раздавленным, я уперся руками и ногами в стенки лифта, а они сближались все быстрее и быстрее.
Я чувствовал, как начинаю задыхаться, мне становилось все хуже и хуже и — я проснулся. Было еще совсем рано, но я уже не мог заснуть. Во мне поселилось множество чудовищ — много каких‑то призраков вертелось среди окрестных холмов. Они не давали мне покоя. Да самое забавное в моих снах то, что они всегда кончаются плохо для всех кроме меня. Вдруг он встрепенулся:
— Мэри, родная, ты плачешь? О, не следует этого делать, не надо. Не пугайся, тебя никто не увидит. Но лучше было бы, если бы ты успокоилась. Возьми себя в руки. Возьми себя в руки, милая. Так нельзя, так просто нельзя. Мы не можем себе этого позволить. Мы должны держаться. Ну вот. Вот и хорошо. Ты у меня умница. Ты просто молодчина. Нам ведь нельзя сдаваться, мы должны по другому смотреть на это. Надо радоваться тому, что мы имеем, а не жалеть о том, чего у нас нет. Тому, кто счастлив, конечно, приятно хотеть еще чего‑то, но ведь хорошие времена выпадают так редко. Ни у кого нет права на счастье. Думать, что ты его достоин, значит обречь себя на несчастье. Помни, Мэри, дорогая — ничто не бывает напрасно, у всего есть смысл. Даже если он и непонятен нам на вид. Мы должны быть благодарны Богу не только за те крохи милосердия, которыми он нас наградил, но и за саму нашу жизнь.
Он сделал несколько движений руками, словно успокаивая, незримо находящегося рядом с ним призрака, затем упал на бок и лежал еле дыша, обессиленный, с одной только надеждой, что ему удастся найти свой путь в этом мире, так обманчиво похожий на прежний знакомый мир.
Однако в этом мире Мейсон теперь должен был жить один. То что раньше ему казалось далеким и неведомым, теперь, с уходом Мэри обрело черты настоящего и никто не мог помочь ему справиться с мыслями, снами и предчувствиями. Нормальная, пусть даже нелегкая жизнь была теперь так далеко, словно с тех пор прошли годы. Все переменилось в одночасье и, словно тяжелым
