Семиречье в огне - Зеин Жунусбекович Шашкин

— Принудил...—Махмут взглянул на Фальковского и потупился. Фальковский и Бокин вскочили одновре­менно.

— Подлец, негодяй!—стрелял Фальковский глаза­ми в Махмута.

— Гадюка! — процедил Бокин с ненавистью Фальковскому.— Я тебя знаю...

* * *

Оставшись наедине с прокуром, Фальковский сказал:

— Есть еще свидетели. Дочь Кардена... Разрешите вызвать?

Прокурор посмотрел на часы, сказал недовольно:

— Сегодня поздно. У меня уже нет времени... Завт­ра разберусь во всем сам. Бокина сегодня же освобо­дить. За него поручились Юрьев и Виноградов.

— Виноградова же нет здесь.

— Вернулся.

Прокурор вышел. Фальковский долго сидел, склонив­шись над столом. Потом решительно крутнул ручку те­лефона, вызвал комиссара тюрьмы.

— Дело Бокина еше не закончено, — сказал он тоном приказа.— Если кто потребует выпустить, отвечайте: «Уже поздно, освободим завтра». Понял? То-то...

Над городом сеял мелкий дождь, вечер наступал ра­но. Вершины Ала-Тау проступали тускло, серыми бес­форменными массами.

Фальковский почувствовал озноб, пошел быстрее. «Он меня узнал, надо действовать без промедлений! Нельзя допустить ошибки, она будет роковой...»

Какенов оказался дома.

— Отрекся! — сообщил Фальковский о поступке Мах­мута.

— Ух, и свинья же! — Какенов выругался. — Но он из наших рук не уйдет... Что теперь будем делать?

— Сегодня ничего не вышло. Завтра будет поздно.

Надо действовать ночью.—И Фальковский рассказал, что надо делать ночью.

Глава 26

Заседание президиума было назначено на шесть. Оставалось тридцать минут, прокурор, которому пред­стояло докладывать о деле Бокнна, не появлялся. Это беспокоило Юрьева. За окном лил сентябрьский дождь, чернела и лоснилась грязная улица. По дорогам ни прой­ти, ни проехать. Пока удалось вызвать членов исполкома на неотложное заседание, пока они приехали с фронта, прошло немало времени. Петр Алексеевич очень обра­довался, когда узнал, что Виноградов вернулся из Кульджи.

Какой-то красноармеец, здоровенный, мокрый с го­ловы до ног отворил дверь и попросил разрешения войти. Его большие сапоги оставляли грязные липкие следы на чистом полу. Юрьев неодобрительно посмотрел на сапоги, поморщился Поленился вытереть, медведь этакий!.. Петр Алексеевич, любивший чистоту и опрят­ность, хотел было сделать замечание красноармейцу, но тот, видать, и характер имел полетать своему телосло­жению— тяжелый, размашистый. Красноармеец неук­люже подвинулся к столу и загудел грозно:

— Сидите тут за бумажками, а живой человек хоть пропади, до него дела нет...

У Юрьева была привычка улыбаться, когда кто-ни­будь сердился. Он смотрел на красноармейца, не мешая ему ворочать слова-булыжники и пока не понимая, с чем тот пришел. Красноармеец сердито грохнул грязным ку­лачищем и замолк, шумно дыша. Гнев из него под тихим улыбчивым взглядом Юрьева вышел весь. Так внезапно прекращается проливной дождь, хлынувший вслед за гро­зовым разрядом.

— Я не могу понять ваших слов и огорчен этим, — спокойно и с улыбкой проговорил Юрьев. — Может, вы приняли меня за другого человека?

Красноармеец понял, что горячился напрасно, и стал объяснять уже спокойнее и вразумительнее.

— Я секретарь партийной ячейки полка. Мы узнали, что Бокин тут посажен в тюрьму. Он настоящий комму­нист, как же так? Мы давно знаем его, потому и вы­брали в Ревком. Наши бойцы были в его отряде, и все они арестованы вместе с Бокиным.

Юрьев не успел ничего казать: открылась дверь, и, не спрашивая разрешения, в комнату ввалились три аульных казаха. С их рваной и мокрой одежды на пол налилась сразу целая лужа воды. От дальней дороги от скверной погоды и еще от чего-то лица их были злы.

— Кто Юрьев? — спросил джигит с загорелым ли­цом и кривыми зубами.

— Я—Петр Алексеевич поднялся со стула.

— Мы не жалели своих коней и загнали их. Мы еха­ли ночь и день. Нас трое — из Каскеленской, Кастекской и Узын-Агачской волостей. Вот что мы привезли.— Джигит полез за пазуху, пошарил там и осторожно из­влек толстую шершавую бумагу. — Протест. Подписало пятьсот человек.

Юрьев взял лист желтоватой оберточной бумаги, по­смотрел и ничего не смог разобрать: написано было по арабски.

— О чем это?

Подвинулся другой, постарше, снял шапку, волосы его торчали во все стороны, как курай.

— Зачем Бокин тюрьма? Мы все, бедняки говорим: неправильно. Токаш глаза нам открывал, Токаш челове­ком бедняка делал. Зачем тюрьма? Бай снова не дает жить: Бокин тюрьма, давай обратно скот!.. Правильно это? Совсем неправильно. Бокин сидеть тюрьма нельзя. Освободи, жолдас Юрьев.

По-русски он говорил плохо, но Петр Алексеевич все понял. Было уже начало седьмого. Он пригласил с собой красноармейца и казахов, повел их в кабинет председа­теля исполкома, объяснил ему, что это делегаты от трех волостей и от полка.

Председатель исполкома Гречкин, с широкой, спадаю­щей на грудь бородой, был сравнительно новым челове­ ком в Верном. Широкоплечий, с виду настоящий бога­тырь, в открытом бою храбрец, но вот в таких спорных делах старался обходить острые углы и твердых решении не принимал; он был доверчив и к тому же испытывал непонятную робость перед работниками следственных органов. Он не смог противиться прокурору и председа­телю следственной комиссии и согласился с их требова­нием на арест Бокина. Он чувствовал свою вину и сейчас

скрывал ее, хмурясь и низко наклоняя голову над сто­лом.

Заседание президиума началось. Первым обсуждался вопрос о Бокине, поставленный Юрьевым.

Прострелянная рука болела, Петр Алексеевич чувст­вовал себя плохо, но виду не подавал. Он рассказал, что узнал сам в Чемолгане, сообщил о многочисленных протестах против ареста Бокина.

— Положение кажется ясным. Озлобленные баи пре­следуют Бокина, хотят расправиться с ним. Они обнаг­лели. Почему они так распоясались? Да потому, что они чувствуют поддержку. Они опираются на алаш-ординцев и их главу Какенова. А во-вторых... Подозрительные действия председателя следственной комиссии им тоже очень на руку. Кто такой Фальковский? Кто знает?— Юрьев окинул взглядом членов президиума, все молча­ли.— Никто не знает. Откуда он явился? За то, что он застрелил арестованного бая Закира, его сразу же воз­высили, доверили ответственный пост в следственной комиссии, отдали полноту власти над нашими головами. Бокин приказал расстрелять бая Кардена, но он дейст­вовал не так, как Фальковский по отношению к Закиру. Карден с оружием в руках сопротивлялся мероприятиям советской власти, оказался озверевшим контрреволюцио­нером, пролил кровь наших друзей. Я не оправдываю но­ликом поступка Бокина. Но почему Фальковский — сто­ронник самых крайних мер к нему? Это странно...

Юрьева слушали в молчании. Для некоторых в его речи было немало нового, неожиданного, а кое-кто, ве­роятно, был напутан ропотом и клеветническими измыш­лениями против Бокина, считал арест Бокина оправдан­ным— эти посматривали на Юрьева неодобрительно. Петр Алексеевич угадывал таких и говорил, главным