Семиречье в огне - Зеин Жунусбекович Шашкин

— Многое кажется странным, но есть и такое, что без ошибки можно назвать враждебными действиями. Фальковский выпустил из тюрьмы байских сынков, ко­торые учинили самосуд над Бокиным. Одного из глава­рей алаш-орды Какенова он устроил переводчиком в трибунал. Как он смел арестовать Бокина? Верненские большевики давно знают Токаша, успели узнать его и вы, товарищ Гречкин. Бокин — верный сын революции, а его арестовывают. И кто? Фальковский, которого ни

кто из нас не знает. Я получил от Бокина письмо из тюрьмы: он пишет, что встречал раньше Фальковского, что этот Фальковский раньше работал следователем; жаль, что никак не может вспомнить его настоящую фамилию.

Петр Алексеевич предложил немедленно освободить Бокина и выяснить, кто такой Фальковский.

Прокурор пришел с опозданием, но суть речи Юрье­ва для него была ясна по выводу. Председатель испол­кома сказал:

— Прокурор сам занимался делом Бокина. Пусть доложит.

— Многое в деле Бокина неправдоподобно, — сказал прокурор. Есть явная клевета. Я не успел сегодня все выяснить. Общий вывод — работа следственной комис­сии запущена, нет порядка... Я дал распоряжение осво­бодить Бокина.

Усталый, с воспаленными от бессонных ночей глаза­ми Виноградов пожимал плечами:

— Я был страшно удивлен, когда узнал об аресте Бо­кина. И сразу же позвонил товарищу прокурора и попро­сил освободить Токаша под мою ответственность.

— Я уже дал распоряжение.

— Держать под арестом члена исполкома без реше­ния на то президиума — вопиющее безобразие, — доба­вил с места Юрьев. — Предлагаю создать комиссию для проверки работы следственной комиссии.

Президиум квалифицировал арест Бокина как про­извол следственной комиссии, решил организовать про­верку ее деятельности и привлечь к ответственности виновных. Гречкин обратился к делегатам, сидевшим у двери:

— Вы поняли, что решил исполком?

— Спасибо, рахмет! — казахи поднялись надели шапки.

— Сейчас же поеду в полк, — сказал красноармеец. — Обрадую ребят.

Президиум обсуждал много вопросов. Юрьев, почув­ствовал озноб, отпросился с заседания и поехал домой, чтобы лечь в кровать. Виноградов, измученный тяжелой дальней дорогой, еле пересиливал дермоту. Поздно, уже часов около одиннадцати, когда заседание кончилось, прокурор тут же, из кабинета председателя, позвонил на квартиру Фальковского и спросил, выполнено ли распо­ряжение об освобождении Бокина. Фальковский отве­тил, что выполнено, и Бокин, вероятно, уже отдыхает у себя на квартире.

— Ну, вот, — облегченно вздохнул Гречкин,— Бокин завтра утром будет с нами.

Емелсв и Журавлев, не задерживаясь ни минуты, отправились на фронт — обстановка требовала быть там.

Глава 27

Токаш сидел погруженный в глубокие раздумья. Жизнь, к которой он вчера протягивал руку и стремил­ся всем сердцем, исчезла из глаз.

Тишина — не слышно звука шагов и человеческого голоса. Токаш посмотрел в решетчатое окно. В каждой клетке решетки ему чудились злобные рожи с налитыми кровью глазами. Вот эти, гневно сверкающие косые глаза, похожи на глаза Кардена, а те, льющие взгляд холодной ненависти, напоминают Какенова...

Всего два дня и две ночи Токаш в тюрьме, но как тяжелы эти дни и ночи! В шестнадцатом году он проси­дел восемь месяцев, но тогда было много легче. Отчего это? Может быть, оттого, что рядом были друзья и каж­дый день он получал передачи? Но мать, если бы она знала о несчастье, принесла бы передачу и теперь. Дело не в передаче. Отчего же теперь невыносимо тяжело переносить тюрьму?

В шестнадцатом году враги воли с ним борьбу от­крыто. Токаш хорошо знал, в чьи руки попал, знал, за что страдает. А теперь? Как это горько—при своей власти, за которую сражался, не жалея жизни, сидеть в той же тюрьме, что и в шестнадцатом году! Кто его заточил сюда? И за что? Разве человек может быть сам себе врагом? Токаш действовал правильно, в интересах новой власти, для бедного народа, а ему говорят, что он не прав, и вот... Так могли сделать только прежние враги.

Ах, если бы друзья помогли скорее выйти на свободу! Тогда бы он рассказал все, о чем думает здесь, он бы немедленно включился в борьбу.

Токаш вздрогнул — ему снова почудились в окне злорадствующие глаза. Нот— по-прежнему темнота и тишина. Какая тревожная ночь!.. Она подобна голодному волку, выступившему из мглы на дорогу перед прохожим.

Тяжесть на душе—не от страха смерти. Адское му­чение испытывает Токаш потому, что враги торжеству­ют, а он не может бороться с ними. Но он верит, что дру­зья выручат его. Он еще будет сражаться и готов умереть в борьбе с врагами, но только не здесь, в тюрьме.

Кто такой Фальковский? Он не власть, а председа­ тель следственной комиссии. Он примазавшийся к рево­ люции попутчик, нет — хуже, он враг, пролезший в на­ ши ряды... Неужели Фальковский — тот же Марков? Повадки и приметы Маркова, но лицом не похож. Надо хорошо все вспомнить...

В шестнадцатом году Бокпна допрашивал военный следователь, высокий, пучеглазый, с крючковатым но­сом. Он допытывался о камче Закира. Это была улика против Токаша, стрелявшего в атамана Малышева. Еще следователь хотел знать, кто такой Столяров. Токаш все отрицал. Если бы ок признался, его бы сразу же расстре­ляли, и не только его, по и Юрьева, потому что Столяров был петроградским большевиком, давним другом Юрье­ва. Пучеглазый следователь сажал Токаша на треуголь­ный стул и заставлял долго сидеть с опушенными вниз кистями рук. Руки затекали, разбухали, ныли, и страш­но вздувались переполненные вены.

— Кто такой Столяров?—спрашивал следователь.

— Не знаю.

— Как не знаешь! А откуда у тебя этот адрес?

— Адрес?.. Я познакомился в пути с одним челове­ ком, он был фотограф.

— Ложь! Расскажи всю правду сам, будет лучше.

Токаш молчал. Следователь прочитал бумагу: «Сто­ляров участвовал в революции 1905 года, большевик...»

— Что теперь скажешь, опять будешь отпираться?

— Он мне не рассказывал о своей жизни.

— Он вовлек тебя в организацию социал-демокра­ тов. Узнаешь эту бумагу?

Токаш узнал почерк Столярова. Письмо было пере­хвачено на почте. Токаш пожал плечами, показывая, что видит эту бумагу впервые. Следователь прочитал вслух: «Как идут дела? Помни, будет большим достиже­ нием, если сумеешь за день разъяснить хоть одному человеку... Не ленись! Буря близка, осталось ждать не­долго...».

— Ну, господин Бокин, говорите! Что это за буря?

— Не знаю. По-моему, тут говорится о науке, о про­свещении людей.

Пучеглазый следователь сухо рассмеялся.

— Я тебе покажу науку! Признавайся!

Токаш молчал. И снова удар ребром ладони по арте­риям... Когда он очнулся, пучеглазый прорычал:

— А ну, докажи, что ты